Ремесло. Сергей Довлатов

разбиваются, – кричал Веселов, – моторы глохнут… В сопла попадают жаворонки… Гибнут люди… Гибнут люди…»

      Тогда Рейн обиженно крикнул:

      «А жаворонки что – выживают?!.»

      Да и с Вольфом у меня хорошие отношения. О нем есть такая запись:

СОЛО НА УНДЕРВУДЕ

      Вольф с Длуголенским отправились ловить рыбу. Вольф поймал огромного судака. Вручил его хозяйке и говорит:

      «Поджарьте этого судака, и будем вместе ужинать».

      Так и сделали. Поужинали, выпили. Вольф и Длуголенский ушли в свой чулан. Хмурый Вольф сказал Длуголенскому:

      «У тебя есть карандаш и бумага?»

      «Есть».

      «Давай сюда».

      Вольф порисовал минуты две и говорит: «Вот суки! Они подали не всего судака! Смотри. Этот подъем был. И этот спуск был. А вот этого перевала – не было. Явный пробел в траектории судака…»

      Дальше

      1960 год. Новый творческий подъем. Рассказы, пошлые до крайности. Тема – одиночество. Неизменный антураж – вечеринка. Вот примерный образчик фактуры:

      «– А ты славный малый!

      – Правда?

      – Да, ты славный малый!

      – Я разный.

      – Нет, ты славный малый. Просто замечательный.

      – Ты меня любишь?

      – Нет…»

      Выпирающие ребра подтекста. Хемингуэй как идеал литературный и человеческий…

      Недолгие занятия боксом… Развод, отмеченный трехдневной пьянкой… Безделье… Повестка из военкомата…

      Стоп! Я хотел уже перейти к решающему этапу своей литературной биографии. И вот перечитал написанное. Что-то важное скомкано, забыто. Упущенные факты тормозят мои автобиографические дроги.

      Я уже говорил, что познакомился с Бродским. Вытеснив Хемингуэя, он навсегда стал моим литературным кумиром.

      Нас познакомила моя бывшая жена Ася. До этого она не раз говорила:

      – Есть люди, перед которыми стоят великие цели!

СОЛО НА УНДЕРВУДЕ

      Шли мы откуда-то с Бродским. Был поздний вечер. Спустились в метро – закрыто. Чугунная решетка от земли до потолка. А за решеткой прогуливается милиционер.

      Иосиф подошел ближе. Затем довольно громко крикнул:

      «Э!»

      Милиционер насторожился, обернулся.

      «Дивная картина, – сказал ему Бродский, – впервые наблюдаю мента за решеткой…»

      Я познакомился с Бродским, Найманом, Рейном. В дальнейшем узнал их лучше. То есть в послеармейские годы, когда мы несколько сблизились. До этого я не мог по заслугам оценить их творческое и личное своеобразие. Более того, мое отношение к этой группе поэтов имело налет скептицизма. Помимо литературы я жил интересами спорта, футбола. Нравился барышням из технических вузов. Литература пока не стала моим единственным занятием. Я уважал Евтушенко.

      Почему же так важно упомянуть эту группу? Я уже тогда знал о существовании неофициальной литературы. О существовании так называемой второй культурной действительности. Той самой действительности, которая через несколько лет превратится в единственную