Мидлштейны. Джеми Аттенберг

этаже. Родители спят наверху.

      Эди совсем недавно пристрастилась к ночным перекусам. Весь день говорили об Израиле и Меир. Отец выкурил пачку «Пэлл Мэлл» и забыл поесть. У них осталась половина ржаного хлеба, а между кусками ржаного хлеба можно положить столько вкусного. Все это лежало в холодильнике, на кухне, рядом с гостиной.

      Эди на цыпочках спустилась – ковролин, плитка, линолеум. Кто-то курил, но ей было все равно. С тех самых пор она всегда вспоминала о сигаретах, когда садилась поесть. Всю жизнь ненавидела и любила их запах.

      Она сразу, не оборачиваясь, поняла, что свет включил Номан. Он сел за стол. Рта не успел открыть, а Эди уже знала, в чем дело. Она давно могла бы к нему подойти, провести пальцем по распухшим губам. Девчонки делали так все время, это считалось в порядке вещей. Половина класса вдруг превратилась в хиппи. Ее родители по-прежнему любили друг друга, держались за руки, сидя за столом, целовались утром и вечером. В том, чтобы хотеть кого-то, нет ничего дурного, если это правильный человек. Но Эди взвесила Номана и невысоко его оценила.

      Где уж было ему догадаться? Он слишком много думал о ее весе, о том, каково это – сжать ее задницу, уткнуться в груди, прижать их к щекам. Каково спать с девчонкой бесплатно? А еще он думал о водке. Работа мало его тревожила.

      Той весной мать наняла человека подстричь кусты, им придали необычную форму, и в боковом окне темнела зеленая спираль, залитая лунным светом. Между кусочками хлеба – ростбиф и салат из капусты с майонезом. Эди села за стол и начала есть. Номан снова закурил. Она его не боялась.

      – Ты всегда голодная, – сказал Номан, злой, но не унывающий, одинокий иммигрант, что засыпал на скользком диване и неизменно просыпался на полу, хорошо хоть падение смягчал ковролин. – Все время тянешь что-нибудь в рот.

      «Молчи», – подумала Эди.

      Ее отец устроил Номана уборщиком, чистить школьные туалеты в Уиннетке[6].

      Салат был жирный и кисловатый.

      Номан глубоко, пьяно затянулся и выпустил дым через нос. Он явно себя не контролировал. Эди во многих смыслах – тоже. Она его жалела. И все-таки уж лучше ему было промолчать.

      – Может, лучше сунуть в рот кое-что другое? – спросил он.

      – Стану я трахаться с тем, кто чистит сортиры.

      – Для тебя и такой – удача. Потаскуха.

      Эди продолжала есть. Она не торопилась, потому что хотела утолить голод; потому что сидела у себя дома, и здесь она была королевой; потому что женщины держат мир в кулаке. Доев бутерброд, Эди завизжала, сама удивляясь, каким пронзительным получился крик. Он разбудил мать с отцом и еще полквартала. В окнах гостиных и спален вспыхивали огни, все суетились, все волновались – все, кроме Абрахама, который снял на ночь слуховой аппарат и проспал весь переполох. Эди ни капельки не жалела. С ее точки зрения, никакой трагедии не случилось.

      Ива

      Свекровь Рашели чувствовала себя

6

Уиннетка – деревня к северу от Чикаго.