Капитан Филибер. Андрей Валентинов

бояр! Стыдно мне, бояр. Пойду харакирю делать, бояр!

      – Господин поручик!!!

* * *

      Он не видел, не мог видеть вечного движения своего Мира – маленького и одновременно такого огромного, не мог рассмотреть ускользающий от взгляда хоровод песчинок-душ. Мог лишь чувствовать – и сомневаться. Теорию он помнил: от первой стадии неверия и шока…

      …Я знаю, что это – ненастоящее!

      Через вторую, через «синдром шлема», отсекающий эмоции, превращающий жизнь в компьютерную «стрелялку» – к растворению, к полной гармонии.

      Гармония не наступала. Мир был по-прежнему отделен стеклом. Местами оно истончилось, местами треснуло, но рука то и дело натыкалась на его холодную поверхность. Иногда стекло казалось льдом – непрозрачным, неровным, как тот, что покрывал маленькие окошки затерянной среди донской степи хаты.

      Еще одна странность этого странного мира. Хутор под соломенными стрихами – обычный, малороссийский – а жили в нем казаки, столь же обычные служивые донцы. Но он уже не удивлялся. Здесь, на южной околице Каменноугольного бассейна, который еще не называли Донбассом, можно было увидеть и не такое.

      Он привык.

      Я… Я привык.

* * *

       – Их шепот тревогу в груди выселил,

      а страх

      под черепом

      рукой красной

      распутывал, распутывал и распутывал мысли,

      и стало невыносимо ясно:

      если не собрать людей пучками рот,

      не взять и не взрезать людям вены —

      зараженная земля

      сама умрет —

      сдохнут Парижи,

      Берлины,

      Вены!

      Вдобавок ко всем своим неисчислимым недостаткам поручик Хивинский очень любил современную поэзию. Добро бы еще туркменскую (текинскую? узбекскую?), так нет же! Выпускник Николаевского инженерного училища предпочитал даже не русский серебряный век, а самых настоящих кубофутуристов.

      Декламацию Бурлюка и Крученых я пресек. Запретить Маяковского не решился.

       – Дантова ада кошмаром намаранней,

      громоголосие меди грохотом изоржав,

      дрожа за Париж,

      последним

      на Марне

      ядром отбивается Жоффр…

      Читал Хивинский отменно. Легкий акцент, скользивший в его обычной речи, пропадал без следа, слова падали четкие, совершенные, изысканно-холодные. Форма примиряла с содержанием. Даже полковник Мионковский, приходивший в ужас от одного упоминания «современных», слушал внимательно, не пропуская и звука. Густые брови сдвинулись к переносице, огромная ладонь уютно устроилась в седой бороде…

       – В телеграфах надрывались машины Морзе.

      Орали городам об юных они.

      Где-то

      на Ваганькове

      могильщик заерзал.

      Двинулись факельщики в хмуром Мюнхене…

      Показалось, что я ослышался. Это что, Маяковский? Писалось три года назад, сейчас – январь 1918-го, факельщики двинутся по мюнхенским улицам только через