Грехи и погрешности. Алексей Владимирович Баев

Теперь показывали какого-то лысого толстяка в очках. Должно быть, очередного эксперта.

      Глеб прикрыл веки и помотал головой. И в ту же секунду услышал из телефона:

      – Глебка, твоють! Ты куда пропадаешь? Да что такое с этой чёртовой связью?!

      – Я это… – Глеб прокашлялся, попытался взять себя в руки. – Только из-за города прикатил. Подустал малёха. В Слансарге был. Тебе… Тебе название ни о чём не говорит?

      – А о чём оно должно мне сказать? – голос друга звучал непосредственно. И вполне искренне.

      Неужели он… Он не помнит? Но… как же? Как?!

      – Да так, – улыбнулся Глеб своим мыслям.

      На автомате кинул быстрый взгляд за межкомнатную арку, в гостиную. Усмехнувшись, подмигнул подсвеченному изнутри зеркальному шкафу с коллекцией минералов. Потом встал из-за стола, не спеша приблизился к окну. Стемнело. Город зажигал фонари и рекламу. Громада нового кино-мультиплекса оставалась пока чёрной. Что они, вывеску включить не могут? Мало того что название дали идиотское – «USATORI» – японское какое-то… японаматьское, так ещё и…

      – Глебка! Да что с тобой сегодня? – в голосе друга звякнула нотка обеспокоенности. – Может, мне попозже перезвонить?

      – Не, не надо, – опомнился Глеб. – Когда, говоришь, отмечать будете?

      – В субботу. В «Гранд-паласе» на Мойке. Но если ты забьёшь на работу и приедешь в четверг, то в пятницу мы с тобой хапнем мясца, коньячка и махнём на природец. Шашлычок заварганим. Вдвоём, а? На электричке. Ну как, брат, заманчивое предложение?

      – Заманчивое? Не то слово, Колян! – ответил Глеб и чуть не рассмеялся.

      Наконец, лампы за окном проморгались, и гигантские буквы на крыше кинотеатра вспыхнули огненно-красным, выстрелив в мрачное досель небо торжественным салютом.

      Вот только «U» через пару секунд потухла.

      А «I» вообще не зажглась.

      Кошкинд

      Его нашли на Варшавском вокзале зимой 1923-го.

      На вид мальчонке было лет восемь-девять, не больше. Он сидел, забившись в угол – грязный, жалкий, дрожащий от холода и страха, завернувшийся в засаленную, пропитанную всей грязью войны солдатскую шинель, с размазанными по лицу соплями и обломком черствой баранки в крохотной ручонке, покрытой страшными язвами. Мимо сновали взрослые, все как один безразличные и равнодушные, похожие на ожившие статуи. Изредка, подволакивая ослабшие от голода лапы, трусили туда-сюда тощие шавки, очень нехорошо, по-звериному недобро – как на жратву, поглядывая в его сторону.

      Потом перед детскими глазами выросли высокие серые валенки в блестящих галошах, а откуда-то сверху, словно с благословенных Господом небес, прокатился раскатом густой бархатистый бас:

      – Что ж ты, парнище, неуж помирать прям туточки собрался? Ну, этого я тебе, братишка, никак не позволю.

      Ещё через секунду к мальчику опустились две огромные, грубые и теплые, терпко пахнущие луком ладони, подхватили его с пола и крепко прижали к дорогому и мягкому черному сукну роскошного барского пальто.

      – Да ты не боись, милай, – пропел всё тот же голос, только теперь