Прокурор Никола. Вячеслав Белоусов

он сказал? – как к переводчику, сунулся Шаламов к майору.

      – «Зело» со старославянского означает «очень», – поразмыслил Ковшов, – а второе слово не знаю. Скорее всего, заждался нас лейтенант.

      – Так и есть, – добавил Серков. – Сколько времени прошло-то! Заждешься тут с ними. Видишь, как принимают!

      – А ты хлеб да соль хотел, Валентин Степанович?

      – Ну… – не нашелся ничего ответить Шаламову Серков. – Не понимают, наверное, кто к ним приехал.

      Они уже вошли в церковь и сразу притихли.

      Священник остановился перед иконостасом, перекрестился почтительно несколько раз. То же, только поспешнее, проделал и его сутулый служитель. Толстый двинулся вперед через весь храм в дальний темный угол. Ковшов, натыкаясь на Серкова, оглядывался исподтишка по сторонам. Сзади, так же неловко озираясь, наступал ему на пятки Шаламов, тяжело пыхтя, боясь отстать. Отовсюду за молчаливой процессией и в особенности за незнакомой троицей поглядывали настороженные глаза с темных, посверкивающих в свечах позолотой, икон.

      – Михалыч, держи интервал, – не выдержал и шепнул Шаламову Данила, когда приятель в очередной раз ткнулся в его спину. – Ноги все отдавил.

      – Не видно ничего со света, – пожаловался тот. – Свечи только коптят. И еще эти! Допекают!

      – Кто? – не понял Ковшов.

      – Со стен. Не видишь, что ли?

      – Первый раз в церкви-то?

      – Как будто ты здесь частый гость?!

      Темный угол, куда они проследовали, оказалось, имел узкий, низкий и еще более темный вход, вернее, туннель или длинный коридор, который несколько раз поворачивал, при этом пол заметно уходил вниз, пока не завершился десятью каменными ступеньками, упершимися в окованную железными полосами дверь с массивным старинным металлическим кольцом. Если в редкие, маленькие, замазанные грязью и пылью оконца сверху, с боковых стен, когда шли, путь указывал тусклый свет, протискивающийся сквозь решетки, то в тупике у двери он совсем померк. Тошнотворно запахло сыростью и еще чем-то неприятным и неживым.

      – В преисподнюю завел монах, – наткнувшись опять на Ковшова, дохнул в ухо Шаламов.

      Ковшов промолчал, только поежился, Серков передернул плечами, словно что-то тяжелое сбрасывая с себя.

      – Мне как-то приводилось однажды, – обернувшись, тихо сказал он. – Насмотрелся…

      – Это где же? – Шаламов совсем прилип к Ковшову.

      – В семьдесят третьем. Археологи в Успенском соборе раскопки производили. Насмотрелся там всякого.

      – Кого раскапывали-то?

      – Останки архиерейских захоронений. Аж с шестнадцатого века!

      Впереди священник возился с кольцом, пытаясь отворить дверь. Ему помогал служивый.

      – Где Волошин-то? – не выдержал майор.

      – Вот, зрите! – зычно, видимо, услышав Серкова, провозгласил отец Никон, распахивая, наконец, непослушную дверь. – Ваш детина?

      Перед сгоравшими от нетерпения и неизвестности глазами Серкова, Ковшова и Шаламова