Бабочка маркизы Помпадур. Екатерина Лесина

в колтуны не сбились, – Алина перехватила косу резинкой. – Или чтобы ты не выдрал. Ты маме понравился… она любит готовить, а никто не ест. Ну столько, сколько она готовит.

      – Вкусно.

      – Ага. Только много.

      Леха присел на край дивана, уже застеленного. Идея остаться показалась вдруг нелепой. Чем его собственная кровать не устраивала? Она большая. А здесь как двоим разместиться?

      – Кто она у тебя?

      – Учитель младших классов. А папа – доктор наук. Нейрофизиологией занимается. У него все мысли в работе, и, если бы не мама, он бы вообще не замечал, что происходит. Зато у меня биология на «отлично» была всегда. И химия тоже. А бабушка – архивариус. Ты с ней позже познакомишься.

      Вот как-то с бабушкой-архивариусом Леху вообще знакомиться не тянуло. Хватит с него папы-профессора. Он их иначе представлял.

      – А мой папаша слесарем был. Пятого разряда, – Леха сказал это из вредности. Кару его пролетарское происхождение злило. Она считала, что упоминать о подобном – верх бестактности. Алина же пожала плечами и велела:

      – Спать ложись.

      От постели пахло мятой. От Алининых волос – осенью. И Леха потерся было носом о шею, но получил локтем в живот.

      – На пол сгоню, – пообещала Алина. – Или маме пожалуюсь.

      Сама же хихикнула. И Леха, не выдержав, заржал.

      – Может, по-настоящему поженимся? – предложил он, отсмеявшись. – Ты прикольная.

      – Ну уж нет.

      Конечно, кто такой Леха, чтобы за него пошла профессорская дочка, у которой мама печет пироги с яблоками и делает мясные рулеты, а бабушка – вообще архивариус, что бы это ни значило.

      – Ничего не бойся, – Леха повернулся к Алине спиной. – Я сумею тебя защитить.

      – От чего?

      – От всего, – сказал он отключаясь.

      Жанна старалась.

      Отныне каждое ее утро начиналось так: лишь проснувшись, Жанна вставала с постели и в одной сорочке спешила к зеркалу. Она разглядывала собственное отражение ищущим взглядом, пытаясь вызвать то прекрасное, что, по мнению отца, скрывалось в ее неловком теле. Повторяя себе, что красива, Жанна заставляла себя верить этим словам.

      Матушка смеялась над нею.

      И прислуга переглядывалась, пряча улыбки.

      Бедную девочку жалели, считая, что будто бы таким образом она не добьется ничего, кроме душевного расстройства. К чему спорить с Всевышним?

      Ее старые знакомые – она пыталась уверить и их – вовсю веселились.

      – Дурочка! Дурочка! – кричали они и, подхватывая комья грязи и навоза, кидали в Жанну.

      Это было обидно.

      Единственным, кто по-прежнему помогал ей, был отец.

      Когда Жанне исполнилось девять, матушка ее, решив раз и навсегда определить судьбу дочери – пусть выкинет наконец из головы эти глупые кривляния перед зеркалом, – взяла ее к гадалке. Мадам Лебон была известна всему Парижу. Рожденная среди цыган, она давным-давно оставила кочевую жизнь, сменив кибитку на уютный особняк, купленный, по слухам, одним из многочисленных любовников. Мадам была хороша