Николай Гумилев. Юрий Зобнин

пояса рвет пистолет,

      Так что сыпется золото с кружев,

      С розоватых брабантских манжет.

      Сильная личность, сверхчеловек, решительно расправляющийся со всякими бунтовщиками и “дикарями”, держащий своих подчиненных в твердых руках, – вот его герой. Этого героя Гумилев противопоставляет тем, у кого грудь пропитана “пылью затерянных хартий”. Здесь, правда мельком, высказано чрезвычайно типичное для поэта презрение к демократизму» (Волков А.А. Очерки русской литературы конца ХIХ и начала ХХ века. М., 1955. С. 456).

      У любого мало-мальски знакомого с творчеством поэта читателя это заявление о близости Гумилева-художника – «сильной личности… держащей своих подчиненных в твердых руках» и принуждающей их следовать тому пути, который ею избран, – особых возражений не вызывает. Мы бы даже осмелились, иллюстрируя взаимоотношения Гумилева с «его читателями», дополнить не очень удачный пример А.А. Волкова куда более колоритной сценой усмирения Колумбом матросского бунта в поэме «Открытие Америки»:

      И пред ним смирялись моряки:

      Так над кручей злобные быки

      Топчутся, их гонит пастырь горный,

      В их сердцах отчаянье тоски,

      В их мозгу гнездится ужас черный,

      Взор свиреп… и все ж они покорны!

      Но не в город, и не под копье

      Смуглым и жестоким пикадорам

      Адмирал холодным гонит взором

      Стадо оробелое свое,

      А туда, в иное бытие,

      К новым, лучшим травам и озерам.

      Вопрос только в том, что является гарантом этой гумилевской «власти над умами», этого идеологического диктата, – вот о чем не говорит и Волков, и многие другие.

      В «Открытии Америки» источником власти Колумба оказывается не физическое насилие, т. е. не тот самый пресловутый «пистолет», который вырывается в решающий момент «из-за пояса», а духовная целеустремленность:

      Если светел мудрый астролог,

      Увидав безвестную комету;

      Если, новый отыскав цветок,

      Мальчик под собой не чует ног,

      Если выше счастья нет поэту,

      Чем придать нежданный блеск сонету;

      Если как подарок нам дана

      Мыслей неоткрытых глубина,

      Своего не знающая дна,

      Старше солнц и вечно молодая…

      Если смертный видит отсвет рая

      Только неустанно открывая:

      – То Колумб светлее, чем жених

      На пороге радостей ночных,

      Чудо он духовным видит оком,

      Целый мир, неведомый пророкам,

      Что залег в пучинах голубых,

      Там, где запад сходится с востоком.

      Гумилевская трактовка образа Колумба учитывает прежде всего те духовные мотивы его подвига, которые обычно, особенно в современных версиях событий 1492 года, заслоняются мотивами меркантильными, куда более понятными людям ХХ века. Между тем в одном из писем королю Испании Колумб прямо говорит