Николай Гумилев. Юрий Зобнин

свободную фантазию живописца:

      На всем, что сделал мастер мой, печать

      Любви земной и простоты смиренной.

      О да, не все умел он рисовать,

      Но то, что рисовал он, – совершенно.

(«Фра Беато Анджелико», 1912)

      Таким образом, если акмеизм и мыслился Гумилевым как «принятие мира», то уж никак не «во всей совокупности красот и безобразий» (как полагал другой теоретик акмеизма, С.М. Городецкий), а по правилу иконописной изобразительности, являющейся, по словам Е.Н. Трубецкого, прежде всего «проповедью». «Любовь к миру» предполагается здесь лишь в таких формах, которые не противоречат «вере в Бога», и только этим обеспечивается в глазах Гумилева «акмеистическое совершенство» в изобразительном мастерстве:

      Есть Бог, есть мир, они живут вовек,

      А жизнь людей мгновенна и убога,

      Но всё в себе вмещает человек,

      Который любит мир и верит в Бога.

      Тремя годами позже в стихотворении об Андрее Рублеве Гумилев вновь напоминает о генетической связи своего художественного мировосприятия с религиозной живописью. Стихотворение это может служить наглядной иллюстрацией той особенности гумилевского стиля, которая в первую очередь многократно и единодушно была отмечена самыми разными исследователями течения, а именно «акмеистическую вещную изобразительность», т. е. умение «быть в слове пластичным, выпуклым, скульптурным», являя мир «в ясной материальной, вещной и плотской реальности земного бытия» (Павловский А.И. Николай Гумилев // Гумилев Н.С. Стихотворения и поэмы. Л., 1988. С. 14 (Б-ка поэта. Большая сер.)):

      Я твердо, я так сладко знаю,

      С искусством иноков знаком,

      Что лик жены подобен раю,

      Обетованному Творцом.

      Нос – это древа ствол высокий;

      Две тонкие дуги бровей

      Над ним раскинулись, широки,

      Изгибом пальмовых ветвей.

      Два вещих сирина, два глаза,

      Под ними сладостно поют,

      Велеречивостью рассказа

      Все тайны духа выдают.

      Открытый лоб – как свод небесный,

      И кудри – облака над ним;

      Их, верно, с робостью прелестной

      Касался нежный серафим.

      И тут же, у подножья древа,

      Уста – как некий райский цвет,

      Из-за какого матерь Ева

      Благой нарушила завет.

      Образец для гумилевской «вещной изобразительности» – «искусство иноков». Вот несомненный вывод, следующий по прочтении «Андрея Рублева». Вывод другой: данная «вещная изобразительность» является результатом умонастроения автора, схожего с умонастроением, вызвавшим к жизни иконописное «богословие в красках». И, наконец, вывод третий: очевидно, результатом эстетического воздействия акмеистического произведения, по Гумилеву, должно оказаться сообщение читателю чувства, подобного тому, которое сам лирический герой стихотворения испытал, созерцая творения