Николай Гумилев. Юрий Зобнин

ваша – музыка клавира.

      Ах! Бог Любви, заоблачный поэт,

      Вас наградил совсем особой меткой,

      И нет таких, как вы…» Она в ответ

      Задумчиво кивала мне эгреткой.

      Я продолжал (и резко за стеной

      Звучал мотив надтреснутой шарманки):

      «Мне хочется увидеть вас иной,

      С лицом забытой Богом гувернантки;

      И чтоб вы мне шептали: “Я твоя”,

      Или еще: “Приди в мои объятья”.

      О, сладкий холод грубого белья,

      И слезы, и поношенное платье.

      А уходя, возьмите денег: мать

      У вас больна иль вам нужны наряды…

      …Мне скучно все, мне хочется играть

      И вами, и собою – без пощады…»

      Она, прищурясь, поднялась в ответ;

      В глазах светились злоба и страданье:

      «Да, это очень тонко, вы поэт,

      Но я к вам на минуту… до свиданья!»

      Прелестницы, теперь я научен.

      Попробуйте прийти, и вы найдете

      Духи, цветы, старинный медальон,

      Обри Бердслея в строгом переплете.

      Незадачливый ловелас из этого «сатириконовского» стихотворения подозрительно совпадает с автором в методике «покорения сердец» – свидетельства тому можно найти в воспоминаниях Войтинской, Васильевой, Арбениной, Одоевцевой и многих других. Однако «донжуанская» история Гумилева с редкой наглядностью доказывает правоту старой истины, утверждающей, что всегда лучше плохо начать, чем плохо кончить: та любовь, которую вопреки всему он внушает, если и начинается как игра, всегда обращается затем в душах его избранниц в трагический жертвенный огонь, очищающий и просветляющий все гумилевские любовные сюжеты. И здесь уже никакая ирония неуместна.

      Для самих гумилевских избранниц – по крайней мере, для тех, которые оставили воспоминания, – причина этого парадоксального эротического обаяния является всегда некоей глобальной загадкой. «Существовало общепринятое мнение: “Блок красивый, Гумилев – некрасивый”. Противоположности во всем, – пишет О.А. Мочалова (для Гумилева, как она и сама признается, не многим более чем случайная знакомая). – Не могу примкнуть к этому суждению. Его стать, осанка, мерный шаг, глубокий голос, нежно и твердо очерченные губы, тонкие пальцы белых рук, а главное, окружавшая атмосфера – все не укладывалось в понятие “некрасивый”. В нем очень чувствовалась его строфа:

      Но лишь на миг к моей стране от Вашей

      Опущен мост:

      Его сожгут мечи, кресты и чаши

      Огромных звезд.

      Эти слова – реальная действительность» (Жизнь Николая Гумилева. Л., 1991. С. 113).

      И опять, и опять все свидетельства неукоснительно возвращаются к единой характеристике облика Гумилева.

      Внутренняя сила. Неимоверная. Непонятная. Не связанная с его конкретными поступками, а как бы просто присутствующая в нем. Сила такая, какой и в помине не было ни у кого из его современников, по крайней мере у литераторов.

      Впрочем, для того, чтобы оценить это внутреннее отличие Гумилева от литературной братии Серебряного века, вполне можно обойтись и без женской