Чаки малыш. Борис Козлов

заметил как Лев тут же отступил на шаг, всем видом показывая: я привык быть в тени.

      Оттуда, из тени, он без спешки изучал Чаковцева – в этом не было сомнения.

      – Лёва – наш местный ангел-хранитель, – пояснил Сташенко. – А это Блоха, моя бэк-вокалистка.

      – Ты чурбан, – сказал Чаковцев Бобу, – даме представляют первой.

      Очевидно юная, несмотря на вызывающий мэйкап, девушка была одета броско, но с несомненным, на любителя, вкусом. Она едва взглянула на него и тут же отвернулась, захлопнула длиннющие ресницы.

      – Геннадий Сергеевич, – представился Чаковцев.

      Боб захохотал:

      – А ты и впрямь изменился, брат. Надо же, “Геннадий Сергеевич”…

      – Блоха, – небрежно сказала девушка, едва раздвинув губы, протянула бледную руку. Чаковцев заметил тонкую вязь татуировки, теряющуюся под рукавом.

      – Это сам великий Чаковцев, Блоха, – не унимался Боб, – по факту живой классик.

      – Я знаю, кто он, – сказала Блоха и одарила Чаковцева улыбкой, такой же тонкой и ускользающей, как и тату.

      О, эта последняя поросль лолит, они ранили его воображение особенно больно.

      Чаковцев представил себе как и куда именно ведёт орнамент по руке – для первого знакомства, пожалуй, слишком отчетливо. Он кивнул Льву и тот моментально подхватил его чемодан – движением быстрым, но не услужливым, и зашагал к выходу.

      Блоха протанцевала вслед на опасно свингующих каблуках. Боб придержал приятеля, выждал немного и спросил шепотом:

      – Ну как?

      Чаковцев ехидно посмотрел на его довольную рожу:

      – Привлекут тебя, вот что, за совращение малолетних.

      Сташенко расплылся:

      – Я, Гена, паспорт посмотрел, я ж вроде как работодатель. И да, зависть – плохое чувство.

      – Иди к черту, Боб. И почему Блоха? Прыгучая?

      – Не-а.

      Сташенко посмотрел по сторонам – не видит ли кто? – и отвернул ворот белоснежной сорочки.

      – Еще вопросы есть?

      – Нету, – вздохнул Чаковцев, разглядывая синяк на шее.

      – А какой у неё голос, – закатил глаза Боб, – какой голос…

      Чаковцев пытался уснуть. Он долго ворочался на тонком гостиничном матраце, и кровать под ним отзывалась протяжным скрипом на каждое телодвижение. Единственная гостиница Энска, безусловно, не слишком изменилась с советских времен, но беспокоило Чаковцева и не давало уснуть иное: за тонкой стенкой был номер Сташенко, и оттуда тоже доносился скрип. Ритмичный. Громкий. Давно.

      Он накрыл голову подушкой.

      “Не спит и уснуть не даёт

      Засосной любовью пылкой

      Соседка моя, что живёт

      Между Бобиком и подстилкой”

      К завтраку Чаковцев спустился рано, с ожидаемо больной головой. К его удивлению, Блоха уже сидела за столом – с видом на подмёрзшее узорчатое окошко – и тихонько помешивала чай. Проскользнуть мимо не вышло – девушка заметила его и поманила приглашающим жестом. Чаковцев, с тостами на подносе и газетой под мышкой, уселся напротив.

      – Привет, – сказал он, чувствуя с досадой смущение в голосе.

      – Привет.

      Она