Революция розг. Ростислав Олегович Нестеров

гуще таких родных и привычных событий…

      Исчезнет Прага, как будто не было ее вовсе, исчезнет вместе со всеми своими сказочными башенками, шпилями и ломкими улочками, со степенной, уважающей себя рекой аккуратно порезанной мостами на ломтики, сгинет весь этот город – такой правильный, солидный, кичащийся принадлежностью к подлинной Европе, сгинет вместе с толпами скучающих туристов и сытых благополучных жителей…

      А станет снова Москва – на несколько мгновений, между явью и забытьем, во всем своем варварском величии, дикая, непредсказуемая, но такая родная. А вокруг будет ворочаться и стонать в корчах огромная страна еще не знающая чем она станет завтра. Снова заревет в едином порыве, наваливаясь на жидкие кордоны, толпа, пахнёт гарью, лязгнут гусеницами танки, задрожат от близких залпов окна и посыплется горохом по железу бесконечная автоматная очередь.

      Липа перевернулся на другой бок, пытаясь хотя бы обмануть уходящий сон, если уж договориться не удалось, и вроде мелькнуло опять в голове что-то из прошлой жизни: огромные кабинеты, бесконечные начальственные столы, вкрадчивая поступь царедворцев и шепот, шепот, шепот… Интриги, заговоры, многоходовки и подставы, огромная шахматная партия – только доска не в шестьдесят четыре клетки, а в одну шестую суши, и фигур тысячи, и вариантов миллионы, и цена победы покруче будет чемпионского титула…

      «Ох уж эта цена победы! Никаким гроссмейстерам не снилась, – ибо нет в этом мире ничего слаще власти!»

      Но сон не возвращался, тут еще какой-то дурной котяра заорал по-чешски на соседней крыше, сообщая просыпающемуся миру о своих проснувшихся желаниях, Липа в ответ выругался по-русски, отчего окончательно проснулся, повертелся еще немного с боку на бок, и, наконец, с самым безысходным видом открыл глаза.

      «Эх, Россия… За что только невзлюбила ты непоседливого своего сына? Чем не пришелся он тебе по вкусу? Почему отвергла, так жестко и грубо?»

      От всех этих мыслей и воспоминаний, от прерванного сна и скучной бессмысленности окружающей жизни Липа окончательно впал в дурное настроение. Хотя очень хорошо знал, что просыпаться надо только с улыбкой. Потом – пожалуйста: хочешь плачь, хочешь вой, а хочешь вообще в ящик ложись. Но это потом: днем, вечером, ночью, когда угодно – только не утром!

      «Потому что утро оно ведь всякий раз как рождение – вот вроде тебя не было, а вот ты уже есть. А разве можно не радоваться своему собственному появлению?»

      Липа сел, свесив ноги с огромной кровати с резными колоннами и балдахином, и совсем по-детски обиженно потер глаза, словно этим простым жестом можно прогнать надоевшую реальность и оказаться там, куда рвется душа. Но, как и следовало ожидать, ничего не изменилось, – вокруг по-прежнему были отделанные дубовыми панелями стены, наверху терялся в мутном утреннем сумраке готический свод, под ногами расстилалась огромная медвежья шкура, из темного зева камина тянуло запахом холодной золы.

      – Н-да… – грустно сказала Липа, нарушив, наконец, гулкую тишину пустого дома. – Дела…

      И, стараясь не прислушиваться к неизбежным в его возрасте ощущениям в разных органах, – как никак шестой десяток пошел, побрел умываться…

      Потом был завтрак, который Липа с отвращением приготовил и без удовольствия съел.

      – Давно пора взять повара, – совершенно по-стариковски брюзжал он, ковыряя подгоревшую яичницу. – И чего я дурака в самом деле валяю?

      Но мысль о том, что кто-то чужой будет видеть его одиночество и его тоску вызвала отвращение. Может он, в конце концов, хоть когда-нибудь побыть один? Липа опять выругался, смахнул недоеденный завтрак вместе с посудой в мусорный мешок и пошел в кабинет, занимавший большую комнату на последнем третьем этаже дома. Там он писал мемуары – занятие еще более дикое и бессмысленное, чем попытка найти успокоение в снах.

      Для разгона Липа перечитал последнюю написанную третьего дня страницу, однако написанное вызвало у Липы почти физическое отвращение, он скомкал бумагу и швырнул в угол, где уже белела небольшая горка таких же скомканных листов. После чего накинул пиджак и пошел бесцельно бродить по городу. Часа через два, когда в ногах приятно загудело, он с удовольствием выпил кружку пива и съел пару горячих сосисок с горчицей в привычной «Короне», после чего заглянул в городскую библиотеку, где его ждал чудесный стол у распахнутого в сад окна. Здесь можно было спокойно полистать свежие газеты и журналы на разных языках, не вступая ни с кем в разговоры и делая вид, что вокруг никого нет.

      Особенно Липу привлекала российская пресса – с каким-то мазохистским удовольствием он читал о событиях на бывшей своей Родине, которая, как оказалось, вполне может обойтись без него, находил знакомый фамилии совершенно бездарных с его точки зрения деятелей которые почему-то по-прежнему были в деле, тогда как он…

      Липа ругался вполголоса, расковыривая душевную рану, качал головой и тяжело вздыхал, вызывая искреннее сочувствие милой Катержины из отдела периодики. Покуражившись над собой в волю, Липа сдал прессу, бесцельно побродил по улочкам, перешел на другой берег, заглянул в один из парков у крепостной стены, пообедал в колоритном ресторане