Пьяные птицы, веселые волки. Евгений Бабушкин

начал бы диссер, если бы не вся эта скотобойня. А ты, дорогой, недоучка, с четвёртого курса выперли.

      – Ты сам недоучка! Сколько было Лакедемонидов?

      – Восемь, и Тиндарей – дважды. А Атталидов?

      – Пять.

      – Шесть.

      И выстрелил Салмону в глаз.

      Салмон рассказал эту сказку Воозу, Вооз – Овиду, Овид – мне. А я повидал и царей, и зверей, и наполовину еврей, и знаю, что пуля не пробивает голову, а застревает в ней и можно выжить. Можно.

      Салмон очнулся, перед ним сидел Стекло.

      – Дзынь! – сказал Стекло.

      И всё пропало. Салмон очнулся снова.

      – Гада того я сам кокнул. А тебе вставим новый глаз.

      Но Салмон не захотел нового. Когда он вышел из больницы, в глазу у него было два с половиной грамма античного серебра – быком внутрь, Медузой – наружу.

      Пока он спал, настала слишком ранняя зима, и серебро в глазу совсем заледенело. Салмон коснулся монеты и засмеялся: это же что-то особенное – трогать распахнутый глаз.

      Он засмеялся одним глазом, заплакал вторым, пошёл к Стеклу и попросил свободы.

      Он продал половину скопленных монет, не поднимая глаз, купил квартиру в новостройке и пошёл охранять библиотеку – брали с неоконченным высшим.

      Сидел у книг, надвинув капюшон пониже: кто в наше время смотрит в глаза, мало ли что там увидишь.

      Газ, Перец и Стекло довольно быстро перебили друг друга, их царства поделили скучные люди без особенных дыр в душе. Салмон ходил с работы, на работу и думал: хорошо бы дописать диплом.

      Однажды Салмон встретил Машу. Она была уже не такая красивая, потому что в ней побывал Стекло и ещё стало меньше маникюра и больше коньяка, паршивого. Она вернулась в магазин, работала в ночь и не узнала Салмона, потому что он был из сна про чужую жизнь, а она теперь жила своей, настоящей, единственной, то есть может, конечно, и нет, но некоторые вещи проще забыть намертво.

      – Воды, – сказал Салмон. И Маша продала ему воды.

      – Спасибо, – сказал Салмон. И впервые за долгие месяцы поднял глаза.

      – Едрить! – сказала Маша. – Извините. Какая монетка. Вам там не больно?

      – Нет, – сказал Салмон. – Мне хорошо. Можете потрогать.

      – Страшная. Смешная.

      – Это горгонейон. Он нарочно такой, чтобы зло окаменело от удивления и миновало человека. Так, во всяком случае, полагает Плутарх.

      – Чё-то вы больно умный.

      – Это просто моя монетка на счастье. Кстати, у меня дома много таких.

      – Чё-то вы больно шустрый.

      Салмон опустил глаза.

      – Что вы делаете сегодня вечером?

      – Ночь уже. Кончится – спать. А завтра в день работаю.

      – Так я приду завтра.

      – Так приходи.

      И Маша стремительно улыбнулась, и Салмон подумал, что зуб можно и вставить, и даже серебряный, хотя, наверно, лучше без затей, достаточно и одного урода в семье.

      Салмон рассказал эту сказку Воозу, Вооз – Овиду, Овид – мне. Но не до конца. Я не знаю, что там было завтра. Но предпочитаю думать,