Актриса на главную роль. Татьяна Алюшина

сбился Золотов и испуганно замолчал, лишь напустив большего тумана. – Вам надо к ней…

      – Ну что там ещё? – возмутился Тихон Анатольевич, разворачиваясь и выходя из гримерки.

      А Глаша вдруг ринулась за ним:

      – Я с вами!

      – Глаш, – чуть скривившись, тихо, так, чтобы слышала только она, напомнил Грановский, – это не лучшая идея, ты ж для Элеоноры раздражающий фактор, повод для скандала.

      – Я с вами, – твердо повторила Глафира.

      И, обогнув его, решительно и бесповоротно двинулась вперед, обрывая тем самым любые возражения.

      Грановский только вздохнул тяжело, бессильно пожав плечами. Мол, хочешь – иди, дело твоё, сама понимаешь, что из этого получится.

      А вот Золотов за ними не пошёл, оставшись в толпе притихших артистов, которые с тревогой смотрели вслед удаляющемуся худруку. Самые ушлые и сообразительные уже дергали ЗэЗэ за рукав, торопливым шепотом выспрашивая: «Что там, Федь?», кто-то выдвигал предположения, но большинство еще не сообразили, что происходят какие-то новые непонятки, связанные с Туркаевой.

      – Да что у вас там? – кричал из гримерки Полонский, не имея возможности выскочить и разузнать все самому.

      Не останавливаясь и не дожидаясь Грановского, Глафира первой решительно вошла в гримерку к Туркаевой и…

      И все поняла сразу.

      Вернее, не так – поняла даже раньше, чем увидела.

      Элеонора Аркадьевна лежала на диване в неэстетичной, неприличной позе: босая правая нога спущена на пол, вторая, согнутая в колене, расслабленно-бессильно опиралась на спинку дивана; юбка была задрана до талии, открывая взору поблескивающие великолепной кремовой кожей идеальные спортивные бедра и скрутившиеся на одну сторону алые шёлковые трусики-шортики, прикрывающие интимную часть тела; правая рука безвольно свешивалась с края дивана. Всклокоченные, спутанные волосы, искаженные черты: закрытые глаза, неестественно приоткрытый рот, словно застывший в так и не вырвавшемся крике, и поразительное выражение отступающей муки, уже безразличного ко всему в этом мире человека.

      Она была почти идеально красива и странно притягательна в этот момент, как может быть отталкивающим, ужасным и в то же время красивым и пугающе притягательным нечто недоступное, непостижимое, уже не принадлежащее этому миру.

      Она была почти красивой. И абсолютно мертвой.

      – Да что там такое, Глафира? Что ты застыла на пороге? – в совершеннейшем раздражении, легонько подталкивая ее рукой в спину, прогрохотал своим неподражаемым баритоном Тихон Анатольевич.

      Глафира сделала пару шагов вперед, пропуская Грановского, но как только тот вошел в комнату, ухватила за руку останавливая:

      – Не подходите к ней, Тихон Анатольевич!

      – Да что с тобой, Глафира? – Громко негодуя, он внимательно всмотрелся в ее лицо настороженно-изучающим взглядом.

      Она не ответила.

      Он определил по выражению ее лица, что случилось что-то непоправимо ужасное, и что-то изменилось