Российское время. Георгий Панкратов

смотрели друг другу в глаза. Но в глазах Мирона отражалась лишь больничная лампа, которая висела на тонком проводе под потолком.

      Алла смотрела жадно, словно пытаясь вобрать его в себя, просканировать и выплюнуть изученную косточку. Кем был этот человек теперь? Что поглотило его? И можно ли ещё, развернув все эти слои, как подарочную бумагу, найти внутри того Мирона – с которым она прожила жизнь? Обычного. Который работал, ходил в бассейн и спортзал, играл в шахматы, любил автомобили, редко, но крепко пил и бывал с ней груб – но как же она, Алла, это любила; грубость кружила ей голову, она пьянела, плыла по волнам наслаждения. Он был прямолинеен, предсказуем и понятен, тот, её Мирон, и не любил сентиментальностей. Однажды назначил её женой, она подчинилась. Годы шли, семья крепла, представить жизнь без него Алла не могла, да и не хотела. Не обзавелись детьми – но Алла была не из тех женщин, кто видят счастье в одном продолжении рода, в бесконечном воспроизведении себя.

      Но однажды его перемкнуло. Что-то щёлкнуло в исправном, простом и надёжном механизме Мирона – она не заметила, что это было и как это произошло. В последние годы он замкнулся, мало разговаривал, уставал. Хотя занимался всем, чем и раньше – работал, жил, привычно отдыхал. Аллу тревожила его неисправность – она хотела починить, вернуть своего Мирона к настройкам по умолчанию, но не понимала, в чём нужно искать проблему: где откололся зубчик от шестерёнки, в каких скриптах прописался вирус. Она впивалась в него взглядом, пытаясь отыскать ту грубость, от которой млела, чтобы припасть к её источнику и пить, до изнеможения пить. Но фонтан иссох, сосуд Мирона, оставаясь тем же, словно наполнялся теперь совсем другим содержанием – ядами, определила Алла. Ей было тяжело вдыхать их, её тошнило, они отравляли ей жизнь.

      Мирон говорил: он знает, что с ним, но не может объяснить; и вообще, с каждым годом сложнее объяснять что-то словами. Он задыхался, пытаясь найти слова, но слова ускользали, слов не хватало, и он перестал их искать; уходил в себя, уходил из дома. Алле казалось, что он шёл к женщинам, и эта догадка воспламеняла в ней тлеющий огонёк – такая была она, Алла – но огонёк этот быстро сходил на нет; его гасили ветра, гулявшие в новом Мироне. Они гуляли по пустому, заброшенному парку; там не было не только женщин – не было людей.

      Он взял за правило читать ей новости. Новостей становилось всё больше, плотных, окаменевших, окрашенных в густой кровавый цвет. Алла закрывалась от новостей, проветривала комнату, укрывалась на балконе с видом на медленную речку и широкий скоростной проспект за ней, пила минеральную воду, смотрела вдаль. Но Мирон так говорил с ней – новостями. Так говорил теперь с миром и так понимал мир. Алла видела: эти кровавые кирпичи причиняют ему боль, разрушают его, стачивают её мужчину, как жуки-короеды разъедают здоровый ствол. Но ей было с ними не справиться – ведь Аллы могло и не быть, и ничего не изменилось бы. А новостей не быть не могло.

      – В новогоднюю ночь убийца в костюме Санта-Клауса расстреливал людей, – рассказывал ей Мирон. – На вечеринке в Турции.

      – В