Аракчеевский подкидыш. Евгений Салиас де Турнемир

выговорила Авдотья.

      Женщины снова сели на свои места, и на разные вопросы Настасьи Федоровны о Шумском Авдотья отвечала уклончиво и нерешительно. Казалось, что она робеет этих вопросов и всячески обдумывает свои ответы, как бы боясь сказать что-либо лишнее. Через несколько минут Настасья Федоровна, положив локти на стол, оперлась и, пристально поглядев в лицо мамки, выговорила:

      – Авдотья, а ведь у тебя что-то на уме? Тут что-то неспроста. Ты виляешь на словах… а в голове у тебя что-то есть. Что ты укрываешь?

      Авдотья опустила глаза и молчала.

      – Что же? Долго ты будешь баловаться? – произнесла Минкина вдруг, оживясь и вся вспыхнув. – Когда же ты скажешь, что у тебя в башке сидит? Что ты из себя дуру-то корчишь?

      – Увольте, Настасья Федоровна, – глухо выговорила Авдотья. – Завтра Михаил Андреевич сам все вам расскажет.

      – Так пошла вон, дура! – вскрикнула вдруг Минкина, и когда Авдотья вышла, она, оставшись одна, начала браниться вслух.

      В это же самое время на пороге горницы Шумского, точно так же в растворенную заранее лакеем дверь появился граф. Шумский сидел в кресле в углу, прислонясь к спинке и закинув голову. Он сидел, закрыв глаза, чувствуя некоторую усталость от дороги.

      Граф остановился близ дверей, заложив правую руку за борт сюртука и грозно поводя глазами по комнате.

      – Спишь, что ли? – выговорил он.

      Шумский открыл глаза, присмотрелся и поднялся с кресла, но медленно и как-то гордо. Граф не двинулся, ожидая, что сын подойдет и, по обыкновению, поцелует у него руку, но Шумский сделал два шага, поклонился и выговорил тихо:

      – Здравствуйте.

      Наступила пауза. Аракчеев недоумевающим взглядом смотрел на молодого человека.

      – Что же к матери не пошел поздороваться? Тебе передали мое приказание! – Выговорил он наконец.

      – Я очень устал с пути, – отозвался Шумский.

      – Какой сахарный. Коли мог проехать столько верст, так мог бы пройти несколько горниц, чтобы с матерью повидаться, не видавши ее сто лет.

      – Конечно, я мог дойти до горницы Настасьи Федоровны, – отозвался Шумский глухо, – но не счел этого нужным.

      – Что? – произнес Аракчеев едва слышно.

      Он был поражен резким ответом, а главное, тем именем, которое давал Шумский Минкиной.

      – Настасья Федоровна?.. А я, стало быть, буду тебе теперь вашим сиятельством. Что ты, очумел? Ведь тебе кутеж, видно, голову просверлил. В уме ты?

      – Слава богу, в полном рассудке, – отозвался Шумский.

      Наступило молчание, оба стояли друг против друга. Наконец, Шумский выговорил холодно:

      – Позвольте, я завтра все разъясню вам.

      – Разъяснишь? Что?

      – Все, – отозвался Шумский.

      – Да что все-то?

      – Завтра узнаете.

      – Да что ты загадки загадываешь? Что ты балуешься?! Стоишь истуканом и брешешь.

      Шумский тяжело вздохнул и вымолвил:

      – Завтра, утром ли, ввечеру ли, когда прикажете, я все объясню вам, а теперь я слишком устал. Да и