Пан Володыевский. Генрик Сенкевич

точно видел все это в первый раз в жизни.

      Вдруг Заглоба ударил себя руками по коленям и ни с того ни с сего воскликнул:

      – Гоп, гоп! Я надеюсь, что, как только Кетлинг тебя увидит, он сейчас же выздоровеет. Гоп, гоп!

      И, схватив Михала за шею, он стал обнимать его изо всей силы.

      Володыевский не хотел оставаться в долгу, и они горячо расцеловались.

      Некоторое время они ехали в приятном молчании. Между тем по обеим сторонам дороги показались домики предместья.

      Перед домиками было большое движение. В ту и в другую сторону сновали мещане, слуги в разных одеждах, солдаты и шляхта, зачастую очень нарядная.

      – Масса шляхты приехала на конвокацию! – сказал Заглоба. – Многие хоть и не депутаты, а все же им хочется послушать, посмотреть. Все гостиницы, все постоялые дворы заняты; трудно найти свободный уголок. А шляхтянок сколько на улицах, и в бороде столько волос не насчитаешь… Уж и хороши они, черт их дери! Иной раз так и хочется взмахнуть руками, как петух крыльями, и запеть… Смотри вот на эту чернушку, за которой гайдук несет зеленую шубку… Хороша, а?

      Тут Заглоба толкнул Володыевского в бок, а тот поглядел, шевельнул усиками, глаза у него засверкали, но в ту же минуту он опомнился, опустил голову и, после некоторого молчания, сказал:

      – Memento mori!

      Заглоба опять обнял его за шею.

      – Если ты хоть каплю любишь меня, если хоть каплю уважаешь, женись. Столько красавиц на свете! Женись!

      Брат Георгий с удивлением взглянул на своего приятеля. Ведь пан Заглоба не был пьян, он мог много выпить, даже втрое больше, и этого по нему не было бы заметно; значит, он говорит так от наплыва чувств. Но подобные мысли были так далеки от пана Михала, что в первую минуту он был более изумлен, чем возмущен.

      Наконец, он строго поглядел в глаза Заглобе и спросил:

      – Вы, верно, захмелели?

      – Я тебе говорю от всего сердца: женись!

      Пан Володыевский взглянул на Заглобу еще суровее:

      – Memento mori!

      Но Заглобу нелегко было смутить.

      – Михал, если ты меня любишь, сделай это для меня, пошли ты в болото свое «Memento». Повторяю: ты сделаешь, как захочешь, но я так полагаю: пусть каждый служит Богу тем, к чему его Господь создал. А тебя он создал для рапиры, и в этом явная его воля, ибо в этом искусстве он позволил тебе дойти до совершенства. Если бы он хотел сделать тебя ксендзом, он наделил бы тебя совсем другими талантами и создал бы тебя склонным к книгам и латыни. Заметь также, что святое воинство пользуется в небе не меньшим почетом, чем святые монахи, оно сражается с адскими силами, и когда возвращается с победными знаменами, то получает награды из рук Господних… Ведь все это правда? Ты отрицать этого не будешь?

      – Не отрицаю и знаю, что переспорить вас трудно; но и вы не будете отрицать, что монастырь дает лучшую пищу печали, нежели суетный свет…

      – А если лучшую, то монастыря-то и надо избегать! Глуп тот, кто питает свое горе, вместо того чтобы уморить его голодом.

      Пан Володыевский не нашелся, что ответить; он смолк и только минуту