Зажечь небеса. Эмма Скотт

как у манекена, подергал край простыни, которой был укрыт.

      – Доктора скоро придут, – поспешно сказала я. – И твоя мама. Думаю, твои сестры приедут сегодня.

      Медленно, устало Уэстон провел рукой по бедру, потыкал его пальцем.

      – Расскажи мне всё, – хрипло попросил он.

      В его широко раскрытых глазах плескался страх. Трещина, расколовшая мое сердце надвое, увеличилась и стала глубже.

      – Доктора объяснят всё лучше меня.

      Уэстон покачал головой – перекатил ее по подушке сначала в одну сторону, потом в другую.

      – Я потерял время. Я был в пустыне. Теперь я здесь. Не знаю, что со мной происходит, и не могу… – Его голос понизился до шепота. – Отем, я не могу шевельнуть ногами.

      – Уэстон…

      – Пожалуйста. – Он тяжело сглотнул. – Расскажи мне.

      Я быстро взглянула на дверь, потом снова посмотрела на Уэстона, надеясь, что сейчас войдут врачи и поговорят с ним профессионально, успокоят его. Я ничего не смыслила в медицине и не знала, как утешить человека в подобной ситуации, но мы с Уэстоном всегда были честны друг с другом. Дети из небогатых семей, студенты на стипендии, вынужденные сводить концы с концами и ненавидевшие благотворительность, но всегда готовые прийти на помощь другим. Ему нужна правда, и сейчас только я могла ему всё рассказать.

      – В тебя попали четыре пули, – сказала я. – Одна попала в желчный пузырь, другая раздробила кость в правой части таза, третья пробила бедро. Ты едва не истек кровью. В Германии тебе сделали три операции. Потом из раны в желчном пузыре начали выделяться токсины, вызвавшие серьезную инфекцию, и врачам пришлось ввести тебя в искусственную кому, чтобы можно было транспортировать тебя домой в стабильном состоянии. Чудо, что ты остался жив.

      – Четвертая пуля.

      Это был не вопрос. У меня болезненно сжалось сердце.

      «Не хочу ему говорить, но, кроме меня, некому. Сейчас я здесь одна».

      – Отем… – Он смотрел умоляюще. – Четвертая пуля?..

      Я сделала глубокий вдох, а в следующую секунду дверь распахнулась, и в палату хлынула волна звука. Миранда Тёрнер и ее дочери влетели внутрь, словно стая пронзительно вопящих, ссорящихся птиц, которые то и дело клюют друг друга, и медсестре пришлось призвать их к порядку.

      – Нечего на меня шикать! – через плечо огрызнулась Миранда. – О, малыш, ты проснулся. Слава богу!

      – Привет, Ма, – прошептал Уэстон.

      – Тебе трудно говорить, да, малыш? Сказали, что эндотрахеальная трубка помимо всего прочего повреждает голосовые связки. Не можешь говорить. Не можешь ходить. Что дальше, а? Я думала, врачи должны тебя вылечить.

      Я стиснула зубы, борясь с желанием выплеснуть свой кофе ей в лицо.

      «Черт побери, Миранда. Нельзя так. Нельзя же сообщать ему это вот так».

      Уэстон не сводил глаз с матери. Он не сказал ни слова, но писк аппаратов участился, и кривые линии на мониторах запрыгали выше, отмечая участившийся пульс.

      – Ма, заткнись и перестань истерить. – Фелиция, старшая сестра Уэстона, одетая в старый свитшот и