Чужие сны и другие истории (сборник). Джон Ирвинг

писателям за их посредственность; так что вовсе не посредственность Уайльда отворачивала меня от его творчества. Его гомосексуальные увлечения тут тоже ни при чем (хотя в тогдашней Англии это считалось «верхом непристойности»; Уайльду дали два года тюрьмы, после которых он так и не оправился). Наоборот, нужно было бы восхищаться этим писателем за воспевание им такой «похабщины», как содомия (так мне казалось в мои молодые годы). Мне было ненавистно в Уайльде его стремление высмеивать тех, кто стоял неизмеримо выше его. Неужели он так завидовал Диккенсу и Флоберу, что не мог не исторгать колкости в их адрес?

      Конечно же, Уайльда за его «похабщину» не стоило заключать в тюрьму даже на один день. В дальнейшем жизнь поставила его на то место, которое он действительно заслужил: чаще всего имя Уайльда встретишь в каком-нибудь сборнике цитат, где его высказывания имеют вполне пристойный, морализаторский вид. А вот у произведений Флобера и Диккенса по-прежнему есть читатели. (Уайльд банален тем, что в мире всегда хватало писателей, образ жизни которых привлекал более пристальное внимание, нежели их творчество.)

      Я говорю все это потому, что время моей работы над данным фрагментом воспоминаний как раз пришлось на столетнюю годовщину вынесения несправедливого приговора Оскару Уайльду. Как и следовало ожидать, это событие не прошло без щедрого расточения похвал в его адрес. Я знал, что непременно столкнусь с «перлами» вроде: «Заключение Уайльда в тюрьму обернулось величайшей трагедией для литературы». Но я не знал, что всю эту восторженную и раздутую шумиху мне придется переносить одному. Дон Хендри умер, а кроме него, у меня не было никого, с кем бы мне хотелось спорить об Оскаре Уайльде.

      Хендри часто ухитрялся продолжать личные споры, перенося их на страницы своих романов. Я принимал это как забавное чудачество. «В дверях возник Барри Кесслер. Он встал, уперев руки в бока. У него на ногах были беговые туфли и чистые белые гольфы до колен. Одежда Барри состояла из тонких зеленых шортов и безупречного вида футболки. На ее нагрудном кармане красовалась надпись мелкими буквами: “Оскар Уайльд – дерьмо”. Барри был невысок ростом, с узкой талией и широкой грудью. У него было огрубевшее, покрытое морщинами лицо бывшего актера детского театра (причем успешного актера), сумевшего сохранить уверенность и ценою весьма напряженных усилий даже прибавить ей убедительности».

      Дон Хендри умер в марте девяносто пятого года, за два дня до тридцатилетия моего сына Колина. Он страдал болезнью Паркинсона. Инсульт, случившийся с ним четырьмя годами ранее, лишил его былого великолепного владения языком. Сам будучи писателем, я просто восхищался тем мужеством, с каким Хендри переносил потерю слов. Он ни разу не пожаловался. За месяц до его смерти мы беседовали у меня дома в Вермонте. Хендри, безуспешно пытаясь вспомнить нужное слово, встал из-за стола и пошел на кухню. Я отправился следом. Там он указал на холодильник.