Могикане Парижа. Александр Дюма

спросил он.

      – Да, не мешало бы.

      – Так вот-с лестница, – показал он на узкую винтовую лесенку, при одном взгляде на которую невольно приходил на память подъем Матюрена Ренье в «Mauvais giste» – ступени были круты, и подъем очень труден.

      Трое друзей не смутились от предстоящих трудностей и стали взбираться на лестницу под крик и хохот толпы, которая кричала и хохотала, сама не зная чему, а просто потому, что крики часто воодушевляют людей еще не пьяных и доводят до безобразия тех, кто только навеселе.

      На втором этаже была такая же давка, как и внизу, такой же закопченный зал с продранными обоями и такие же красные занавеси с желтыми и зелеными разводами.

      Но общество было здесь, по-видимому, еще ниже, чем в первом зале.

      – Ого! – проговорил Жан Робер, который взобрался на лестницу первый и открыл дверь. – Кажется, ад у Бордье устроен наоборот, чем у Данте: чем выше подымаешься, тем ниже падаешь.

      – Ну, что ты на это скажешь? – спросил Петрюс.

      – Скажу, что сначала это было просто отврати тельно, а теперь становится даже интересно.

      – Так пойдем выше! – решил Петрюс.

      – Пойдем, – поддержал его Людовик.

      И все трое стали взбираться на следующую лестницу, которая становилась все уже и круче.

      На третьем этаже оказалось такое же сборище, почти такая же обстановка, и только потолок был не сколько ниже, да воздух еще удушливее и зловоннее.

      – Ну, что? – спросил Людовик.

      – Что ты скажешь, Жан Робер? – обратился Петрюс к поэту.

      – Полезем еще выше! – ответил тот.

      На следующем этаже оказалось еще хуже, чем на двух предыдущих.

      На столах и скамьях и под столами и скамьями валялось штук пять-десять человек, если создания, павшие до уровня животных, еще заслуживают названия человека. Тут были и мужчины, и женщины, и дети, уснувшие среди разбитых тарелок и недопитых бутылок.

      Все мрачное пространство закоптелого зала освещалось единственной стенной лампой.

      Можно было бы подумать, что стоишь в каком-то подземном склепе среди мертвых тел, если бы громкий храп не свидетельствовал о том, что эти мертвецы еще живы.

      Жану Роберу делалось почти дурно; но он был человек с характером, и воля его не уступила бы даже и тогда, если бы разорвалось его собственное сердце.

      Петрюс и Людовик переглянулись: оба были готовы поскорей уйти отсюда.

      Но Жан Робер заметил, что отсюда лестница поднималась уже не винтом, а лепилась прямо вдоль стен, как это устраивается на мельницах. Он превозмог свое отвращение и стал взбираться по ней, приговаривая:

      – Ну, пойдемте, пойдемте выше, господа, вы сами этого желали.

      На пятом этаже он тоже первый открыл дверь.

      Здесь декорация была та же, но сцена иная.

      Вокруг стола сидело только пять человек. Перед ними лежали колбасные объедки и стояло около десятка бутылок.

      Одеты эти люди были по-городски.

      Употребляя это выражение, мы хотим сказать только, что они были не в карнавальных