Записки самоубийцы. Натиг Расулзаде

Впрочем, вполне может быть, что я увидел то, что мне хотелось увидеть. На вокзале я взял билет, переплатив за оперативность, а проще – отблагодарив кассиршу, и в тот же день отбывал в Баку. В поезде вдруг я вспомнил Карину с каким-то щемящим непонятным чувством, хотя с той минуты, как расстался с ней, ни на миг единый не забывал ее по-настоящему, где-то глубоко в подсознании она жила и ждала своего часа, и вот дождалась – всплыла явственно, ярко; вспомнилось, как она в коридоре у окна вагона отлепила друг от друга две половинки яблока с лукавой усмешкой во взгляде, будто бы говорящей – а вот посмотри, что сейчас будет; вспомнилось, как смеялась тихо, как пили мы с ней шампанское в вагоне-ресторане под любопытными взглядами толстой, неряшливой официантки, как болтали до самого вечера, и странное дело, вспоминалось только, как мы с ней познакомились, то, что происходило в поезде, а не то, как я считал, главное, что случилось ночью у нее дома. Но когда я вспомнил про яблоко, ее смех, наши пустые, ни к чему не обязывающие разговоры, мне вдруг так больно стало, так пронзительно почувствовал я, что не хватает мне ее, этой редкой и, по всей видимости, доброй девушки, отнесшейся ко мне по-человечески, которая видела во мне не калеку в первую очередь, как многие другие и к чему я уже привык, а видела человека и мужчину. С этими щемящими воспоминаниями я и приехал в Баку, рассеянный, расстроенный и утомленный до крайней степени. Да тут еще и Нагиев встретил меня лаем за то, что опоздал, торопливо забрал у меня коробку, ушел в другую комнату, вернулся минут через пять и сказал, чтобы послезавтра утром я непременно позвонил ему – будет дело. Ладно, – сказал я и пошел к двери. Что это ты такой смурной? – спросил Нагиев, – уж не подцепил ли там трипперок? Пошел ты, – вяло отмахнулся я и сам пошел, отпер дверь и вышел из квартиры этого хмыря. Поехал к маме, отсыпаться. Она в последнее время уже и не приставала ко мне с расспросами, видя, что это бесполезно, я поначалу придумывая что-нибудь безобидное, врал, а потом противно стало, и стал говорить просто – дело есть, ночью не приду, чтобы она не беспокоилась. Но разве она от этого не будет беспокоиться, конечно, нет, беспокоилась, да еще как, и я, как мог, старался успокаивать ее перед отъездами, уезжал, оставляя полсердца с мамой, хоть это, наверно, и слишком красиво сказано; красиво, не красиво, но так и было и полсердца оставалось с мамой, но надо было зарабатывать бабки и мне для этого вполне хватало второй половины сердца, хотя для этого мог бы вообще обойтись без всякого сердца; на вот, когда я встретил Карину, мне уже труднее было оставлять с мамой полсердца, и в дальнейшем, когда приходилось ездить к Карине, я чувствовал себя почти счастливым, а разве могут счастливые оставлять где бы то ни было полсердца, нет, я чувствовал, как радостно бьется в груди, стучит, переполняется предчувствием счастья, обливается радостью, украденное у мамы сердце. А если это опять получилось слишком уж сентиментально и красиво, то и черт с ним, нельзя же вспоминать о таком некрасиво и бесчувственно.