Пан Володыёвский. Генрик Сенкевич

сударь, полюбил меня так скоро…

      Тут на лицо Володыёвского набежала тень, и он сказал:

      – Кшися, может, это и грех, что я, все глаза проплакав по одной, уже успел полюбить другую. Как на духу говорю, не всегда я славился постоянством. Но теперь все иначе. Покойницы, бедняжки, я не забыл и никогда не забуду, до сих пор я ее люблю, и кабы ты знала, как душа моя по ней плачет, ты бы сама заплакала надо мною…

      Тут у маленького рыцаря сжалось сердце, может, поэтому он не заметил, что слова его не слишком тронули Кшисю.

      И снова наступило молчание, но на сей раз первой заговорила Кшися:

      – Буду стараться вас утешить, сколько сил моих хватит.

      – Потому-то, видно, я и полюбил тебя, – отвечал Володыёвский, – что с первого дня ты мои раны врачуешь. Чем я был для тебя? Ничем! Но ты, в душе милосердие и жалость к бедному страдальцу имея, тотчас взялась за дело. Ах! Скольким я тебе обязан! Может, и скажет кто – в ноябре монах, а в декабре жених. Первым пан Заглоба посмеяться рад, он никогда такой оказии не упустит, ну и пусть смеется на здоровье! Мне до этого нет дела, все упреки приму на себя…

      Тут Кшися подняла глаза к небу, обдумывая что-то, и наконец сказала:

      – А неужто нужно о нашем уговоре людям докладывать?

      – Как так?

      – Вы ведь уезжаете скоро?

      – Что поделаешь, такова моя доля.

      – Я траур по батюшке ношу. Зачем себя выставлять на посмешище? О нашем уговоре мы знаем, а людям до вашего возвращения знать о нем нечего. Ладно?

      – И сестре не говорить ничего?

      – Я сама ей все скажу после отъезда вашего.

      – И пану Заглобе?

      – Пан Заглоба посмеялся бы надо мной, сиротой. Эх, верно, лучше помалкивать. И Бася бы мне тоже докучать стала, я и так в ней какие-то странности замечаю: то она смеется, то плачет! Нет, уж лучше помалкивать!

      Тут Кшися снова возвела к небу свои темно-синие глазки:

      – Бог нам свидетель, а люди пусть остаются в неведении.

      – Вижу, что разум твой красоте не уступит! Решено! Бог нам свидетель, аминь! Обопрись об меня локоточком, думаю, после объяснения нашего греха в этом нет. Не бойся, вчерашней вольности я не допущу – чай, лошадьми правлю!

      Кшися послушалась рыцаря, а он сказал:

      – Когда мы одни, по имени меня зови.

      – Неловко мне, – отвечала она с улыбкой. – Никогда не решусь, наверно!

      – А я решился!

      – Ведь пан Михал рыцарь, пан Михал отважный, пан Михал солдат!..

      – Кшися! Любимая!

      – Мих…

      Но закончить слово Кшися не решилась и спрятала лицо в муфту.

      Обратно пан Михал с Кшисей домчали мигом, по дороге больше ни о чем не говорили, и только уже у ворот маленький рыцарь спросил еще раз:

      – Скажи мне, было ли тебе грустно после вчерашнего?

      – Было мне и грустно, и стыдно… Но хорошо на удивление, – добавила она чуть тише.

      Они умолкли и больше не глядели друг на друга, чтобы не привлекать чужого внимания.

      Но предосторожность эта была излишняя: