Генералиссимус Суворов. Леонтий Раковский

быстро наскучила спокойная жизнь мирного обывателя.

      На другой день после обручения Александр Васильевич, по совету отца, написал главнокомандующему Дунайской армией графу Румянцеву письмо:

      «Сиятельный Граф!

      Милостивый Государь!

      Вчера я имел неожидаемое мною благополучие быть обрученным с княжною Варварою Ивановною Прозоровской, по воле всевышнего Бога!

      Ежели далее данного мне термина ныне замешкаться я должен буду, нижайше прошу Вашего Высокографского Сиятельства мне то простить: сие будет сопряжено весьма с немедленностью…»

      На другой день после обручения он и сам еще думал, что с молодой женой можно побыть в Москве несколько дольше. Но прошел только месяц после свадьбы, и Суворову уже стало невмоготу.

      Ему казалось, будто он давно, невесть Бог с каких пор, сидит в Москве; будто там, на Дунае, идут бои, хотя прекрасно знал, что зимою нет никаких военных действий и что войска отведены на зимние квартиры. Ему казалось, что, пока он сидит здесь, другие генералы, не щадя жизни, сражаются за родину, а он променял бранный меч на женскую туфлю, на колпак добродетельного супруга.

      Сразу все становилось немилым. И в первую очередь – жена.

      Василий Иванович, скупившийся отапливать весь свой большой дом, жил зимою в одной горенке. А теперь, с женитьбой сына, оказались занятыми все комнаты: Варюта не привыкла стеснять себя ни в чем, а Сашенька тоже продолжал делать все по-своему – он спал в отдельной комнате от жены.

      Варюта принесла с собою не очень много червонных, но зато постель у нее была пышная: гора пуховиков и подушек, голландские простыни, атласные одеяла.

      Когда Варюта увидала впервые постель своего мужа – в углу комнаты лежала охапка сена, прикрытая простыней, в головах небольшая подушка, а вместо одеяла старый плащ (такую постель Суворов завел себе еще с детства), – Варюта подумала, что тут спит Прохор.

      – Прохор, ты больше спать здесь не будешь! Убирай вон этот сор! – сердито сказала она. – И кто тебе позволил натащить в комнату сена! От него ж блохи разводятся!

      – Матушка барыня, это не моя постеля, – оправдывался ни в чем не повинный Прохор.

      – А чья же?

      – Барина.

      – Какого барина? Что ты вздор мелешь? – накинулась Варюта.

      – Нашего молодого барина, Ляксандры Васильича.

      – Ты лжешь, негодяй!

      – Вот крест святой, не лгу! – крестился на образа Прохор.

      – Ну, все равно, чья бы ни была, ей здесь не место! Убирай вон эту дрянь! – сердито сказала барыня, подбрасывая носком туфли маленькую жесткую подушку Александра Васильевича.

      Прохор уже собрал в охапку сено, когда на крик явился сам Суворов.

      – Я, Варюта, солдат, а не барин-лежебока! – строго сказал он жене.

      – А я не за солдата выходила замуж, а за генерала, – возмутилась Варюта. – Какой же генерал спит эдак, на полу, на сенной трухе?

      Суворов не переносил прекословия. Он совсем прикрыл глаза и без того низко опущенными веками и глухо сказал:

      – Меня, сударыня, поздно переучивать!

      И, обернувшись