Гнилое яблоко. Литтмегалина

кулаки. Он смотрит на меня – теперь я улавливаю что-то в его взгляде, движение узнавания, и в моем животе расходится дрожащий холод.

      Я моргнул; отец уже не смотрит на меня. Но что-то происходит вокруг. Суетливые крылья не бьются друг о друга больше. Темнота замолкла, она заметила меня, слушает меня, смотрит на меня и в меня. Сокращения моего сердца учащаются. Розочки на клеенке блекнут. Лицо отца заволакивает темнота, и только его руки еще светятся тускло-зеленым. На этой глубине мира смерти моей матери нет. Только я, мой отец и темнота; они вдвоем, но я один, совсем одинокий здесь, где они хотят оставить меня навсегда.

      «Я смотрел на карту дорог…» – отец выговаривает слова шипящим шепотом. За годы, прошедшие с его смерти, я почти забыл его голос, но вот теперь слышу его снова, преображенный и страшный.

      (этот голос на самом деле не его голос)

      «…Переезды и мосты. Жалкая попытка людей исправить что-то, разрушенное не-человеком. Я взял красный фломастер и нарисовал на карте борозды, расположение которых знал наизусть… И тогда я увидел… знаешь, что я увидел, Эфил?»

      Он назвал меня по имени. Поймал меня, медленно втягивает мою душу в свои пустые глаза. Я отступаю, но пустота позади меня, пружинистая и плотная, как резина, препятствует моим движениям.

      «Я увидел пальцы. Пальцы», – он протягивает ко мне руку, но я, весь сжавшись, пячусь от него.

      «Пальцы!» – кричит мой отец, и из его глаз брызгают слезы.

      – Не трогай меня, – всхлипываю я (я-ребенок). – Папа, ты умер.

      Темнота проникает в мою голову, и мое сознание тонет в ужасе, сжимаясь и вздрагивая, как умирающий огонек среди медленно стекающейся к нему воды.

      Отец прикасается к моему лицу (кончики его пальцев холодные и гладкие, словно стеклянные), и я бьюсь в переполняющей меня истерике…

      Я вскрикнул и, упав коленями на асфальт, уперся в него ладонями, остро ощутил шероховатость поверхности, крупицы песка и мелкие камни. И увидел сквозь темноту нечеткий силуэт Отума.

      6. Ночь в отеле

      Отум не смеялся надо мной то ли из необъяснимого великодушия, то ли по причине общего безразличного настроения, поэтому пережить этот дурацкий момент мне удалось легче, чем могло бы.

      – И часто у тебя глюки? – невозмутимо осведомился он, когда я, шатаясь, поднялся на ноги. Его голос сквозь шум в моих ушах прозвучал искаженно и глухо.

      – Впервые, – растерянно ответил я и поморщился, пользуясь темнотой, скрывающей мое лицо от раздражающего внимания Отума. – Кажется, я уснул.

      – Аааа, – протянул Отум. – Ну валяй. Тащишься ты еле-еле, но, если научишься спать на ходу, есть шанс, что будешь нагонять нас за ночь.

      Во фразе Отума не ощущалось истинного вдохновения, но нужно же ему было что-нибудь сказать, чтобы я не забывал о его особенном ко мне отношении.

      Ладно, не важно.

      Ссутулившийся под весом рюкзака Миико едва переставлял ноги. Его Отум нагрузил меньше, чем меня, но Миико всегда был слабоватым.

      (да