Рука Одиночества. Николай Константинович Дитятин

все еще надеялся, что его прибыльный станок починят. Поставят какие-нибудь волшебные уколы или проведут магический тренинг. Никас все забудет, заточит перо, выбьет пыль из шляпы…

      Не забывалось.

      Шаг третий: страх неизвестности и пытка воспоминаниями.

      Обычно все так и происходило.

      Но сегодня день не задался как-то по-особому.

      Никас лежал, глядя в светлеющее небо. Он не мог понять, от чего проснулся. Ему ничего не снилось, – значит не от крика.

      Середина осени высасывала остатки тепла из земли и деревьев. Металлически щелкал обогреватель. На балконе было уютно. Шизофрении уже не было рядом. Насытившись, она быстро исчезала. Аркас повернулся на бок и уставился на часы. Утро было безнадежно раннее. По часам нехотя ползла снулая муха. Она взобралась на вершину единицы и остановилась там, в изнеможении. Наблюдая за ней, Никас размышлял: не удастся ли ему заставить себя поспать еще минут тридцать.

      Он закрыл глаза. Было необычайно тихо. Словно кто-то рядом говорил часами, годами, столетиями и вдруг замолчал, обернувшись.

      Веки приоткрылись. На часах сидела бабочка. Вызывающе-пестрой, тропической окраски. Красный с синим и зеленым, и еще какие-то неуловимые искорки, словно блики на самоцвете. Бабочка увлеченно чистила хоботок. Никасу показалось, что она, при этом, задорно на него поглядывала, словно говорила: иди, умойся, прощелыга ты мой ненаглядный!

      Спать расхотелось совершенно.

      Ну и дела, подумал Никас. Неужели я ее привез откуда-нибудь из Австралии в кармане? Может, не заметил гусеницу? Первым его желанием, почти рефлекторным, было сфотографировать ее. Никас даже загорелся этой идеей, что-то полыхнуло в нем, радостное, как в старые-добрые времена. Но довольно быстро погасло. Чудо, конечно. Бабочка, безусловно, красивая. Всем, разумеется, понравиться. Скажут, звезда идет на поправку. Хрена там.

      Никас вздрогнул и подскочил вместе со спальным мешком, как червяк. Глядя в окно, он видел далеко уходящий город. Тридевятые километры, на которых еще оставался лес. Но в основном улицы, проспекты и набережную. Долговязые новостройки, стеклянные небоскребы, кварталы низеньких пятиэтажек. Никому не интересные контрасты между индустриальной безнадежностью и островками дорогой безмятежности. Дороги. Серые ловушки для автомобилей. Может быть, даже, какое-то шевеление. В осеннем сумраке все это казалось объемным рисунком.

      Раньше он не любил город за предсказуемость, но теперь чувствовал, что никогда не сможет покинуть его. Полис стал для него гарантом безопасности и надеждой на покой. Несмотря на ежедневные пытки нежелательными встречами, здесь он мог рассчитывать на то, что во тьме его не найдут озверевшие тени. Бывшие друзья и коллеги. Ищущие жизнь в промерзшей тьме.

      Бабочка села Никасу на нос. Он не пошевелился, продолжал смотреть поверх крыльев. Нельзя сказать, чтобы картина сильно изменилась. Журналист обнаружил, что смотрит на город, словно через цветные очки. Это было странное