Сталинград. Том второй. Здесь птицы не поют. Андрей Воронов-Оренбургский

я понял, – произнёс политрук спокойным, будничным голосом, вы Генрих Шутце, – обер-офицер 1-ой линии обороны Шиловского плацдарма, верно?

      – Так точно. 8-ой корпус генерала Гейтца, 204-я дивизия, 37 полк, – через паузу перевода, по-военному чётко ответил он, кожей чувствуя для себя передышку, желая ею воспользоваться, стараясь понравиться серьёзному сдержанному офицеру. Однако не удержался и с нервной оглядкой, боясь спугнуть несвоевременной просьбой хрупкое – эфемерное, как ему казалось, установившееся между ними доверие, горячо попросил. – Дайте закурить…дайте, мне сигарету!

      – Вы ж, не курите русские папиросы, только немецкие сигареты. Или как? Дома одно, а в гостях другое? – Хавив улыбнулся. И приветливо, почти дружески, глядя на окровавленного, едва державшегося на ногах немца, сказал. – Лад-но. Развяжи ему руки, лейтенант. Осч-чипали, не улетит гусь, – и протянул пленному квадратную пачку «Беломора».

      – Danke…Vielen dank!4 – обер-лейтенант был польщён, а более потрясён невероятным обращением. На его избитом, болезненном небритом лице слабо загорелся румянец. Затравлено глядя на странного, подозрительно доброго, капитана, давясь горьким дымом, он жадно делал одну за другой затяжку, всякий раз, оставляя на кремовой белизне картонного мундштука багряный след своих губ. И ждал, по-прежнему ждал выстрела в затылок, не в силах поверить в своё спасение. Но выстрела не было. После первой, – он не заметил, как закурил, – ему была дана новая папироса.

      – Что вы хотите от меня? – Генрих напрягся плечами, тщетно пытаясь скрыть цепенящий страх.

      – Вы таки не догадываетесь? – едко усмехнулся Хавив, деловито прошёл за стол, снова оседлал табурет, обмакнул в чернило перо, придвинул засаленную, в мелкую клетку тетрадь, и добродушно уточнил. – А хочу я немногое. Правды, только правды, Шютце. И таки, надеюсь…на ваше благоразумие, обер-лейтенанат.

      – Хорошо, но я требую гарантии моей жизни!

      – Твою мать!..Ишь ты, крутиться, как сука на верёвке! – железисто брякнул автоматом, вернувшийся с холода Воловиков. – Требовать будешь у девки в постели, ежли живой останешься…Р-разрешите, товарищ капитан! Я его гитлеровскую сволоту отрихтую до последнего зуба. Вложу ума, холера ему в бок! – с готовностью рыкнул сержант, но тут же смолк, получив в ответ испепеляющий взгляд замполита.

      – Курите, курите, – вновь натянуто улыбнулся немцу Борис. – Но таки, помните, всё в ваших руках, Генрих. И ваша жизнь…в том числе. Тэк-с, значит, 204-я дивизия, 37-й полк? Отлично. А какова глубина обороны? Количество огневых точек? В голосе капитана не было свирепого хрипа сержанта, скорее сочувствие и деятельное, закономерное желание: знать всё об обороне противника. И Генрих вдруг с облегчением почувствовал: жуткая тёмная бездна, на краю которой он оказался, как будто отодвинулась от него.

      Между бездной и ним встал этот мелкий чернявый капитан с быстрыми грачиными глазами, которого он, – обер-лейтенант Вермахта, Генрих Шютце, готов был в эту минуту боготворить. Но одновременно

4

Спасибо…большое спасибо! (нем.)