Сталинград. Том второй. Здесь птицы не поют. Андрей Воронов-Оренбургский

С почином тебя. Борис…Дрогнул фриц. Таки взвесил собачий поц…все «pro» и «contra», – сломался. Вот и лат-но! Теперь дожать, дож-жать его надо пса! На наших войнах поражений нет. И пленных не берут! Ты воин, ты боец! Твой соперник силён, но слабей и трусливей тебя, – потомка царя Давида. Его стальные глаза меркнут перед твоим львиным оскалом. Загрызи его! Но не сразу…»

      Мелкий, сутуловатый от праведных трудов, заметно лысеющий, с чёрными зачёсами волос на восковом желтоватом черепе, но подвижный, яркий и убедительный в агитвстречах с бойцами, с зоркими грачиными глазами, политрук Хавив энергично поднялся из-за стола. Не отрывая внимательного взгляда от намеченной жертвы, которая не выдержала звериного натиска и угроз, он остановился напротив обер-офицера Генриха Шютце.

      В набрякшей тишине прозвучал его дроглый голос. Когда, истощённый, опустошённый пленник умолк, снова безвольно уронив подбородок на грудь, политрук нетерпеливо перёвёл вопросительный взгляд на помощника.

      – Он говорит, товарищ капитан, что лишь исполнял приказ…Он – офицер Вермахта, но не из частей СС…И, что он, если ему сохранят жизнь, готов к сотрудничеству.

      – Vjn al-len lei-den – schaf-ten die grau-samste ist…2 – надорванный, гневный, полный осуждения крик старого вояки майора Делера, перекрыл голос Генриха. Участник двух мировых войн, стойкий и жилистый майор Август Делер, как личную трагедию, как собственный позор, крах собственных убеждений, переживал малодушие подчинённого Шютце. Преодолевая безумие положения, он насилу восстановил дыхание и, дрожа сединами, стал медленно подниматься. Его кулаки за спиной были сжаты в тугие красно-синие комья костей и жил. Лицо перекашивалось, подёргивалось. Он неотрывно смотрел на Генриха и хрипел с новой силой:

      – Die grausamste ist die un-dank-bar-keit…verrat!3

      – Уберите это, – не требуя перевода, поморщился в сторону седовласого пленника политрук.

      – Что? – лейтенант Синицын непонимающе вскинул брови.

      – Моцарт! – Хавив, не обращая внимания на переводчика, раздражённо топнул ногой. – Этого, – он кольнул взглядом майора, – в общий барак. Воды не давать! Баланды соответственно. И объясни по доходчивей этому маразматику, если не одумается и не начнёт к вечеру давать показания, я прикажу его расстрелять. Нет, не расстрелять, а обработать его паяльной лампой, как баварскую свинью.

      – Но это ж не наш …Не советский метод! – поперхнулся Синицын.

      – Так точно! В десятку, товарисч-ч лейтенант. Советский, гуманный метод нацистам чужд! Посему, будем руководствоваться методом врага. С волками жить…Или вы, таки не согласны? – грачиные глаза, как гвозди, впились в розовощёкого лейтенанта.

      Синицын благоразумно промолчал, потупил взор, остро чувствуя на себе прицел чёрных, блестючих глаз. А губы политрука растянулись в узкой, длинной улыбке. Он был доволен собой, умением находить с подопечными общий язык. И правда…Если Борис видел, что, скажем, какая-то беседующая группа из личного состава теряла интерес к его агитационно-пропагандистской

2

Из всех пороков самый ужасный для офицера…(нем.)

3

Самый ужасный и гнусный – это неблагодарность…Предательство! (нем.)