Гардеробщик. Московский дискурс. АНАТОЛИЙ ЭММАНУИЛОВИЧ ГОЛОВКОВ

вставать, с таких бедер можно отталкиваться нырять в греховные воды бассейна «Москва».

      А получается, ты, Мольер, неблагодарная свинья.

      Притом свинья, готовая доверчивой женщине солгать, будто не уверен, что получится. А виноват вовсе не ты и не уролог Каганович с улицы Кирова, у которого заведены карточки на всех центровых проституток. А винная промышленность Кавказа, а также братской Болгарии.

      Именно поэтому Болгария не бывает не братской.

      Стыдись, сукин сын! Без любви ты не хочешь? Но звала ведь тебя Зоенька не раз! Намекала придурку: дочка у бабушки, муж в Смоленске. Холодильник скоро треснет от окорока и горошка. А еще на балконе банки всяческие. Лечо там всякие, сосиски в желе венгерские. Говорит, наготовишь себе одна. А как выйдешь на балкон, глянешь на все это долбаное Беляево. На серый лес. И такая тоска берет, едрена лисица!

      Взаимообразно она тебя, Мольер, накормила бы и напоила так, что неделю в животе урчало и булькало. Сама отвела в ванную, намылила бы холку и срамные места, потерла спину благодарно. Потом укрыла бы немалым бюстом твою солдатскую грудь.

      А так тебе приходится прятать от нее глаза и лгать. Прятать и лгать.

      Так что, если оставить в покое колбасные обрезки, возможное счастье проплывает мимо тебя, раздолбай ты эдакий и амбициозный драндулет.

      Глава 4.

      Наше вам с кисточкой, мать Москва-река!

      Если повезет, на спуске не будет никого. А добрые студенты с девушками при одном виде Маруси обычно сматываются.

      К вечеру холодает. Сесть на гранит, ничего не подложив под себя – застудишься, и здравствуй, дядька-простатит.

      Поэтому у Мольера в портфеле с оторванной ручкой лежит «Литературная газета». Не вторая тетрадка, а первая – про то, как писали, пишут и как надобно писать. Про жанры, стили, цитаты, юбилеи, бу-бу-бу. Подстелешь газетку, откупоришь портвейн, и можно приступать.

      Холодно на речке.

      Собака легла на ботинки и смотрит снизу-вверх с упреком.

      В глазах Маруси – кисейное небо, которое часто без звезд.

      В глазах Маруси отражаются дымы электростанции имени интеллигента Луначарского и пары градирен.

      Небо не черное, не темно-синее, а какое-то грязно-темно-оранжевое, как у Мунка.

      Жаль, Маруська, я не служу при кухне! Например, в «Белграде».

      Мне жаль, что я там не сушеф и даже не какой-нибудь третий повар. А то таскал бы объедки пожизненно. И были б мы вечные друзья. Пока бы у тебя не выпали зубы – собаки умирают первыми.

      Но если всю колбасу отдать Марусе, чем закусывать?

      Загреметь с язвой в больницу? Спать после укола лицом к стене? От ухода до прихода сестры со шприцем?

      В Боткинской больнице инфарктники под ручку с язвенниками идут курить на лестничную клетку. И курят, зажав желтыми пальцами сигареты. Все они пока еще живые, обнадеженные.

      Глядят, как дети, завороженно, на мелкий снег и физкультурную Москву.

      Черное зеркало воды перед тобой, Мольер.

      Еще пару бульков, и можешь озвучить свои тексты. Для кого? Да хоть для вон