Русь и Орда. Михаил Каратеев

целовал из воли твоей не выходить, доколе ты останешься большим князем в Карачеве, и своего крестоцелования я не порушил. А ныне, велением хана, большой князь наш не ты, а Тит Мстиславич!

      – Теперь разумею! – воскликнул Василий. – Целуя мне крест, ты знал уже, что для меня яма вырыта! И другое мне ясно: рыл ее князь Тит, а ты ему указывал! И тем временем, без сумнения, ему самому яму готовил!

      – Богом тебя прошу, братанич, – окрепшим голосом сказал Тит Мстиславич, – давай любовью это дело покончим! Как на духу тебе говорю: коли мог бы я сделанное воротить, иного и не желал бы. Но уже не воротишь! Выбирай себе любой удел – хоть Елец, хоть Козельск, а то и оба вместе. И во всем тебе полную волю дам – не старшим, а равным тебе буду!

      – Эх, Тит Мстиславич, жалко мне тебя, ибо вижу: не ведал ты, что творил, и сам попал в сети иуды! Однако милости от тебя принимать не хочу, ибо мое принадлежит мне по праву и от того права я не отступлюсь! Не знаю, чем вы хана Узбека обманули, но я самолично поеду в Орду и обман тот на чистую воду выведу!

      Эти слова окончательно убедили князя Андрея, что дело принимает совсем нежелательный для него оборот. Вопреки его расчетам, Василий держал себя в руках и не допускал ничего могущего навлечь на него гнев хана. Пусть даже в Орде он потерпит неудачу и Узбек оставит княжение за Титом, все равно это рушило весь его, Андрея Мстиславича, план: показать Узбеку духовную грамоту отца он уже не сможет, ибо это значило бы возвратить карачевский стол Василию. А без помощи этой грамоты невозможно будет свалить Тита Мстиславича… Нет, надо во что бы то ни стало вызвать Василия на какое-либо безрассудство, могущее опорочить его в глазах хана, или все погибло! Придя к такому решению, князь Андрей вызывающе сказал:

      – Это не мы обманули Узбека, а ты сбираешься его обмануть! В том, что князь Тит есть старший в роду нашем, никакого обману нет, потому хан и дал ему ярлык. Что же, езжай теперь в Орду и скажи Узбеку, что у тебя глаза краше, чем у Тита Мстиславича, и потому, дескать, тебе пристало быть большим князем!

      – Зачем говорить о глазах? – сказал Василий, бледнея от возмущения, но все еще сдерживаясь. – Я ему лучше о своих правах скажу.

      – Говорить о правах мало, их надобно доказать! А чем ты их доказывать станешь?

      – Допрежь всего духовной грамотой великого князя Мстислава Михайловича, которую все вы добро знаете.

      – А где она у тебя, эта грамота? Покажь ее нам, может, и мы тогда в твои права уверуем!

      Василий внезапно понял все до конца, и рассудок его помутился от бешенства. Сдавленным голосом он крикнул:

      – Так вот о каком вещем сне твоем Шестак гонцов посылал! Не всякий вор додумается татьбу[67] совершить во время крестоцелования! И Бог еще тебя, святотатца, терпит?! Но ты вот что запомни: пособник твой уже сидит у меня, закованный, в подвале и завтра же, как ворочусь в Карачев, велю его повесить! А после придет и твой черед!

      – Ты сперва воротись в Карачев, а потом уже нас вешай! Забыл, видно, что не мы в твоих руках, а ты в наших! Вязать его! – вскакивая, крикнул Андрей Мстиславич. – Зови

67

Татьба – воровство.