Алые крылья огня. Алексей Бессонов

не почувствовал вкуса виски.

      «Черт, – подумал он, жуя что-то, – мне почему-то казалось, что это должно было произойти чуть позже. Или у меня были неверные данные?»

      – Значит, нас ждет война на три фронта, – задумчиво протянул Больт. – Хм, это становится интересным.

      – Это начало нашего с вами конца, – утробно объявил Торн, и лицо Кифера сморщилось, будто он собирался горько разрыдаться, – и никакой гений фюрера не в состоянии его отодвинуть.

      – У Германии не было другого выхода, – тихо заметил Винкельхок.

      Торн махнул рукой и потянулся к бутылке.

      – Выход был – не влезать во всю эту авантюру. Гром и молния! Я понял все это еще третьего сентября тридцать девятого, тогда, в этой чертовой Польше – ты помнишь, Дирк? Ты помнишь, что я тебе тогда говорил? Будь я проклят, я не первый день живу на свете!

      Германия! Эти берлинские свиньи только и способны, что скормить Германию полчищам свинских большевиков, которые проглотят нас, как добрый айсбанн, даже не потребовав пива, чтобы промочить глотку. Германия! Германия превратилась в государство лавочников и пивоваров!

      Майор Кифер спрятал голову в плечи, стараясь не смотреть на разглагольствующего командира. А Торн неожиданно обмяк.

      – Будем надеяться, что я уже не увижу всего того дерьма, которое нас ждет… – устало сказал он, поднимая свою рюмку.

      Обед прошел в подавленном молчании. Медведь исправно подливал виски, и к концу трапезы Больт ощутил легкое головокружение. Дирк, почувствовавший его состояние, поспешил вытащить приятеля из-за стола и откланяться сразу же, как только Торн достал из нагрудного кармана рубашки измятую пачку американских сигарет. Командир полка проводил их задумчивым взглядом, но возражать против бегства не стал.

      Оказавшись на воздухе, Больт нервно рубанул рукой:

      – Это уже полное… полное черт знает что! Плести такую ахинею в присутствии собственного адъютанта, который, по определению, должен сотрудничать с гестапо!.. Торн, кажется, допьется до неприятностей.

      – Ничего с ним не будет, – ответил Дирк, – вот увидишь.

      Войдя в свою палатку, он неторопливо содрал с себя полетный комбинезон, переоделся в шорты и лег на складную парусиновую койку. Думать ни о чем не хотелось, но в голове упорно шевелилась мысль о полной бессмысленности, никчемности всех этих одиннадцати лет, об унизительности собственного малодушия, которому он поддался когда-то… о том, что он признал себя побежденным, даже не выходя на поле боя.

      Он застонал и потянулся к карману оставленного на полу комбинезона за портсигаром и зажигалкой.

      «Да, – сказал он себе, – я проиграл. Я проиграл хотя бы потому, что посчитал себя слабым, не имея на это ни малейшего права. И даже те, кто отнесся к моему выбору с уважением, даже они в глубине души не согласились со мной. Я мог поступить иначе – и тогда не было бы ни этих одиннадцати лет, ни абсурдного бегства от самого себя, ни страха, пожравшего мою