Каннибалы. Юлия Яковлева

еще за новости такие?

      – Себе спасибо скажите. В Лондоне критики ругались: лебеди и крестьянки у нас сверкают бриллиантами. Приказ Акима.

      Одна фыркнула:

      – Ну так у них и бабы страшные. А наши девочки любят все красивое.

      – В Лондон больше не хочешь? – осадила Вера Марковна.

      Девочки принялись вынимать сережки, стаскивать кольца.

      – Привыкайте, – проворчала Вера Марковна.

      Одна демонстративно закатила глаза, теребя тесное кольцо с огромным камнем. Бриллиант казался бутафорским – такой большой.

      – И жвачку выплюнь, жопа!

      В мое время, осудила Вера Марковна, такого не было. Да, кому-то и в те времена везло: выходили за партработников, дипломатов, генералов. Но кордебалет был кордебалетом. А сейчас? Есть, конечно, и обычные, до самой пенсии вкалывают. А есть и такие. Вот эта, например. Зачем ей вообще работать? Одно кольцо стоит больше, чем она в кордебалете зарабатывает за сезон.

      На поднос падали, звякая, цацки. Проходили мимо Веры Марковны, показывали руки, та кивала. Шли, не задерживаясь.

      Люда завистливо покосилась на искрящееся чужое добро.

      Показала драконше пустые пальцы, получила кивок.

      Люде снимать было нечего.

25

      – Мам, – удивился Виктор. – Ты чего?

      Вера, не разжимая объятия, помотала головой: ничего. Приятно было чувствовать запах сына. Сил не было выпустить лацканы его пиджака. Но чтобы его не смущать, выпустила.

      Кому-нибудь разве объяснишь? Это чувство ровно и сильно горело, не мешая в ее жизни ничему остальному: огорчениям, увлечениям, интересам, разочарованиям. Оно было фоном, без которого сама жизнь рассыпалась бы. Но иногда – сейчас вот – ударяло в сердце, ошеломляло Веру, как в день их встречи: когда красного, как будто переваренного младенца положили ей на грудь. Она в самый первый день поняла: он ее лучший друг.

      Чувство не менялось. Витя – менялся, переживал все свои насекомые метаморфозы: младенец, малыш, школьник, ненадолго отпал от нее, замкнувшись в угрюмой подростковой нескладности, как гусеница в твердой куколке. Потом выпорхнул прекрасным юношей. Теперь уже, конечно, молодой мужчина. Ее любовь охватывала все эти его ипостаси, вложенные друг в друга, как матрешки.

      Вера с гордостью продела свою руку под его.

      – Ты почему в театр так рано примчался?

      И тут же забыла свой вопрос. Разглядывала публику. Уже ловила чужие взгляды в фойе. Смотрела на себя чужими глазами – и нежилась в них, как в теплой воде. Моложавая мать со взрослым сыном. Другие поди и звонка от детей не дождутся…

      – Просто раньше тебя, вот и все, – ответил сын.

      «…Боже упаси!» – думала Вера о своем. Ей повезло: она любила своих детей и любила взаимно, – могло и не повезти; не хотелось даже представлять, на что тогда была бы похожа ее жизнь.

      – Мам, идем, – потянул ее сын. – Он там, наверное, уже кудахчет.

      – Ты все-таки называй его папой. Иногда. Ему же жутко нравится.

      – Могу в виде компромисса называть его