Птичка над моим окошком…. Анна Яковлева

беспокойством и виной, пробудилась. Правда, ей было легче обидеть, чем приголубить Даньку. Будто внутри ее висел амбарный замок, запирающий нежные чувства.

      – Алло? – ожила наконец трубка.

      Ава вздохнула: все как всегда – оторвала Даньку от компьютера.

      – Чем занимаешься?

      – На улицу собираюсь, – ответил обиженный ломкий голос. Ларингит, не поддающийся излечению, на поверку оказался мутацией.

      – Обедал?

      – Еще нет.

      – Не забудь ключ. Я сегодня поздно.

      – Что я, маленький?

      – Обедай давай, а то опять сломя голову унесешься и второе не съешь.

      – Успею. – Данька всегда злился на ценные указания.

      – Вчера и позавчера не съел. Интересно, кому я готовила?

      – Да понял я, понял.

      – И не злись.

      Августа честно пыталась дружить с младшим братом, пыталась выстроить симбиотические отношения, при которых шансы на выживание, как известно, увеличиваются, но разница в возрасте, ответственность за Даньку и занятия музыкой были плохим фоном для симбиоза – в доме дня не проходило без стычки.

      Втайне Августа лелеяла мечту воспитать Даниила идеальным мужчиной. Таким, какого не встретила она сама: с крепким здоровьем, легким на подъем и с чувством юмора, мужественным, нежным, чутким, умным, заботливым. Что еще?

      Хозяйственным, само собой, умеющим готовить, любителем сюрпризов и розыгрышей. И знаменитым.

      Пока не удалось реализовать ни один из пунктов, кроме последнего. Данька рос угрюмым и раздражительным, из ванной его было не выкурить, убирал за собой через пень-колоду, готовить обалдуй не умел, а если брался, устраивал пепелище. Мнение о сюрпризах у них тоже не совпадало. Данька, например, лучшим из розыгрышей считал дохлую мышь в тапке. В ход также шли лягушки, пауки, жуки, гусеницы, ночные бабочки (ночные бабочки особенно), богомолы – мужественно вынесшая практику в морге, Августа до дрожи, до обморока боялась насекомых.

      С музыкой тоже пока не получалось. Брат подбирал мелодии на слух, но к музыкальной грамоте испытывал стойкое отвращение и, проведя час за пианино, причислял себя к лику святых – тут, как ни в чем другом, сказывалось кровное родство: проведя час с Данькой и инструментом, Ава тоже считала себя страстотерпицей.

      Зато во дворе за Данькой закрепилась слава сорвиголовы и безотцовщины. И эта сомнительная слава стремительно росла. Недели не проходило, чтобы к ним домой не ломились родители пострадавшего в драке отпрыска. Особенно свирепствовали мамаши.

      – Сейчас же извинись, – шипела Августа, выталкивая брата вперед.

      – А пусть не лезет, – защищался Данька, – нечего было обзываться.

      После этих слов мамаши грозили милицией, и Данька, язва, не упускал случая напомнить, что такого ведомства уже нет.

      С папашами было проще.

      Папаши, увидев Августу, обычно утрачивали воинственность, складывали лапки, забывали, зачем пришли, спроваживали чадо домой, а сами начинали кадрить опекуншу. Зря старались,