Стрекозка Горгона в столице. Елена Гостева

её ответы Серж не счёл ни глупыми, ни грубыми, а то не дай Бог, посмотрел бы насмешливо, да спросил, как это с языка дворянки могут подобные слова слетать. Дома её язычку некогда было отдыхать. И среди воспитанниц Смольного тоже были девицы, коих считали язвительными насмешницами. Когда Таня только осваивалась в девичьем обществе, её пытались подкалывать, подлавливать: проверяли, что новенькая из себя представляет. Таня всегда находила не менее язвительные ответы на остроты смолянок: где уж этим девицам было с Кало тягаться? И её в покое оставили, не цепляли больше и носы перед нею не задирали.

      В институте был немного странный обычай: каждая воспитанница кого-нибудь обожала. Учителя, воспитательницу, старшую смолянку иль даже священника. Кого угодно, только не классную даму и не директрису, чтобы в подхалимаже нельзя было заподозрить. Предметам обожания дарили на все праздники какие-нибудь сувениры, сделанные своими руками, предлагали помощь в чём угодно: хотя бы журнал от класса до кабинета донести, а если младшая смолянка «обожала» старшую, та могла помыкать ею, как угодно. И обе при этом получали удовольствие. Таковы условия игры. И все без исключения обожали императора. Когда государь обедал в Смольном, девушки соревновались меж собой, упрашивая начальницу, чтобы им позволили прислуживать за столом, и считали счастьем, если удавалось утащить кусочек хлеба, оставшийся после высокого гостя, а после носили засохший огрызок на груди.

      Таня предметом обожания выбрала доктора Якова Карловича. Это был тщедушный на вид мужчинка лет пятидесяти, черноволосый с проседью. Единственное, что было значительным в его лице и фигуре – брови, не самые, пожалуй, густые, но самые длинные, они были шире лица и, словно у филина, разлетались в стороны так, что если сзади на доктора смотреть, над ушами видны были их торчки. Старый солдат-истопник смешно о нём говорил: «Ишь ты, до чего немеч броваст!».

      Яков Карлович называл себя прусаком, в этом Таня чувствовала какую-то ложь. Но ведь и она сама никому в Смольном не говорила, что её кузены – цыгане, сообщила, что они не дворяне, и всё. Если Яков Карлович называет себя прусаком, не являясь им, это его дело. А доктором он был хорошим. Таня убедилась в этом, когда сама приболела: в дортуаре1 было холодно и сыро, она, не привыкшая к такому климату, раскашлялась, и её отправили в лазарет. Сначала «немеч бровастый» её возмутил. Начал расспрашивать, кто и чем из родни болел, узнав, что отец умер из-за раны, пробормотал меланхолично: «gut, gut». «Что хорошего-то?» – ужаснулась Таня. «Хорошо, что не от чахотки умер, и я могу не опасаться, что у Вас, мадмуазель, чахотка наследственная» – столь же меланхолично объяснил он и добавил: «Ваш Vater сделал ошибку, что в Петербурге жить стал. Здесь плохой климат. Человек с простреленным лёгким не должен здесь жить».

      Доктор давал настойки, что готовил сам, и Таня быстро поправилась. Потом стала помогать ему в уходе за другими институтками. Яков Карлович был снисходителен к смолянкам: если какой-то девице надоедали

1

Дортуар – спальня