Страстотерпицы. Валентина Сидоренко

задумавшись, отвечала бабка. – Чего видала-то?

      – Птицу.

      – Кулика и видала…

      Они попали в огород своего дома, бабушка – через калитку, а Марька прошмыгнула в дыру забора. Бабка, на минуту остановившись у грядки с огурцами, пошарила толстой красной ладонью в шершавой ботве и сунула два пузатых огурца в карман фартука. Вошли в дом, полутемный, прохладный, с выморочной, если бы не равномерный стук будильника, тишиной. У некрашеной перегородки лежала мать, лица ее не было видно почти, только бледная, узкая рука над головой да дымок от папиросы…

      – Иди ко мне, – глухо сказала она Марьке.

      Марька прижалась к бабушке и молчала.

      – Ну иди, доченька…

      Бабушка легонько подтолкнула девочку и прошла за перегородку.

      Мать неохотно поднялась, зажгла свет, встала у зеркала, висевшего на стене, провела рукой по лицу, по плечам, легонько тронув шелковистый узел волос, распустила его, внимательно рассматривая на свет пряди, словно искала чего.

      – Все себя выглядываешь, – из-за перегородки хрипанула бабушка. – Сивая, сивая скоро станешь. Лучше бы за дочкой смотрела…

      Мать вздохнула, закрутила назад узел, туго так, что стянуло щеки, низко на лоб повязалась платком.

      – Ну и куда теперича? На какую выставку? – не выходя из-за перегородки, спросила бабушка.

      – Пойду перекопаю грядку, где морковка.

      – С чего это?

      – Да что там вырастет? Три хвостика торчат.

      – Чего бы ни торчало! До осени подымется все одно. Поди, редиски охота. А морковку я сама, надо будет, перелопачу…

      Вечером Марька лежала в жестковатой своей постели, до подбородка укрытая лоскутным одеялом, молча разглядывала вздувшуюся штукатурку потолка. Погас неторопливый свет за окном, вспыхнула вверху лучистым белым сколком звезда, бабушка грузно опустилась на табурет, который привычно проскрипел и затих.

      Мать ходит по комнате и курит. Ходит медленно, и лицо ее, всегда озабоченное, темное, горит ровной и постоянной горестью. Мать ждет.

      Последние дни она гладко зачесывает волосы, надевает серое платье и почти ничего не говорит, лишь подолгу стоит у окна, напряженно всматриваясь в темноту. Костистая, с худощавым нездоровым лицом мать похожа на некрасивую северную птицу. Время от времени угол их дома высвечивают машины, идущие по дороге, и тогда мать вздрагивает и вытягивается вся.

      Серый свет застоялся в доме. Сквозь щели окна сочится сырость с болота, тяжело звякает цепью собака во дворе. Кусочек черного, по-августовски щедрого неба четко отпечатался за неровными стеклами окна.

      – Не жди, – говорит бабушка, – не придет он. Больно ты ему нужна! Он нагулялся, и опять порядочный. А ты вот о чем думаешь…

      – Тебе мою жизнь не прожить…

      – Мне твоя жизнь ни к чему, – ровно отозвалась бабушка. – Про меня никто худого слова не скажет. А я ведь тоже не за мужика пряталась.

      Марька давно привыкла к причитаниям бабки, таким же обычным, как разговоры о погоде, о том, что