Все оттенки боли. Наталья Штурм

и улеглась обратно до востребования.

      Светка растерялась, потому что назревала классовая борьба с перевесом стороны врага.

      Вставай, проклятьем заклейменный,

      Весь мир голодных и рабов,

      Кипит наш разум возмущенный и

      И в светлый бой идти готов! —

      громко запела я, чтобы исчерпать конфликт сторон.

      – Вы певица? – легко сменила «кровавую тему» вторая бабушка.

      – Нет еще. Пока решила другую профессию освоить – мама велела.

      Бабушки переглянулись и полюбили меня с полпинка.

      Мужик с боковой полки заказал «Песню про сисечки» на стихи Державина, и я тут же выполнила его просьбу. Песня «Пчелка златая» имела несколько редакций. Обычно в песенниках слова про сиськи убирали, цензура не пропускала. Ну, само собой – откуда у советской женщины сиськи, да еще в публичном издании? Не могут они там быть!

      Мягкия, пуховия ай сисечки у ней да у ней…

      Жаль, жаль, жалко мне сисечки у ней… —

      подпевали соседи, и на столе уже появились водка, селедка, картошка – дары поклонников со всего вагона.

      – Зачем на билет тратились? – съязвила Светка, принципиально закусывая водку нашими ворованными пирожками. – Могла бы также на вокзале попеть, и собрали бы на проезд.

      – Я на купе работаю. Может, переведут. Видела, как на нас проводник смотрел, когда я ему «По диким степям Забайкалья» сбацала? Видать, он из тех мест, бродяга…

      – Слушай, а от тебя польза есть, – удивилась Светка, как будто познакомилась со мной только сегодня.

      – Пошла в жопу. Лучше бы не на баррикады лезла, а разжалобила народ. Люди любят себе подобных. Ты что, думала, они обрадуются, что ты только в купе ездишь? Умнее надо быть. Скажи, как Воробьянинов, что ты не ела шесть дней и поизносилась в пути. Только на русском говори, а не на французском.

      Светка уставилась на меня, как на малохольную. Не могла понять, шучу я или нет.

      А мне и самой было не ясно, шучу я или нет. Просто в тот момент я точно осознала, что выбрала не ту профессию.

      К ночи мы узнали, что купе все заняты, и Светке на нервной почве страшно захотелось курить.

      Чертыхались, матерились, пока перешагивали межвагонный подвижный стык, и, давясь смехом, вошли в гремящий тамбур.

      Стекла были не разбиты, но из всех щелей несло ветром, и железная клетка была пронизана холодом. Слои грязи отпугивали держаться. Мы, как двое пьяных, хватались друг за друга, чтобы потом не ходить мыть руки в еще более грязный туалет с лужами дребезжащей мочи на полу.

      У двери стояла женщина и курила. Она мельком взглянула в нашу сторону и отвернулась созерцать вид за окном.

      – А можно стрельнуть у вас сигаретку? – нахально спросила Светка, хотя у меня в кармане лежала ее «Стюардесса».

      – Да, пожалуйста, – раскрыла полупустую пачку «Родопи» пассажирка. И снова отвернулась к окну.

      – Холодно, – начала беседу Светка. Ей не терпелось и здесь шокировать публику, пусть даже в лице единственной грустной