«Дядя Ваня». Сцены из непрожитой жизни. Майя Волчкевич

чувствительная Раневская, живет с таким размахом и в такой роскоши, что приводит своих детей и свой дом к полному банкротству. Забирая последние деньги, которых могло хватить надолго, а ей, как она сама признается, «хватит ненадолго», она с легкостью жертвует будущим дочерей. Варе и Ане придется нелегким трудом зарабатывать себе на жизнь.

      Герой повести «Три года», купец Алексей Лаптев, вспоминает о своем детстве: «Я помню, отец начал учить меня или, попросту говоря, бить, когда мне не было еще пяти лет. Он сек меня розгами, драл за уши, бил по голове, и я, просыпаясь, каждое утро думал прежде всего: будут ли сегодня драть меня?» Характеризуя отца Лаптева, Чехов находит тот же эпитет, что и для архитектора Полознева – обожать себя: «Это хвастовство, этот авторитетный подавляющий тон Лаптев слышал и 10, и 15, и 20 лет назад. Старик обожал себя…»

      Деспотичное, авторитарное отношение к детям уживается в этих чеховских героях с почти благоговейным отношением к своим чувствам, своим мнениям, своим пристрастиям и привычкам.

* * *

      Марию Васильевну Войницкую, вдову тайного советника, мать первой жены профессора, принято играть, пользуясь словами Елены Андреевны, как «нудное, эпизодическое лицо». Нудным, бессмысленным кажется ее вечное присловье сыну: «Слушайся Александра». Точно также может показаться, что эпизодична сама роль Марии Васильевны в той драме, которая разыгрывается на сцене.

      Недалекая пожилая дама, чья слепая вера в гений Серебрякова, на первый взгляд, лишь оттеняет горечь и крушение иллюзий главного героя, – не так проста. Сам главный герой говорит о своей матери весьма непочтительно: «Моя старая галка, maman…»

      Безумное раздражение Войницкого вызывают лишь два персонажа этой пьесы: профессор Серебряков и Мария Васильевна. Если мать для Войницкого «старая галка», то отставной профессор – «старый сухарь, ученая вобла». Однако вспомним, что «ученую воблу» Войницкий обожествлял почти всю сознательную часть своей жизни, и теперь не может простить себе своей слепоты и жертвенности. Отсюда ядовитость наименований, которыми Войницкий награждает профессора. Равно как только ограниченность и верность своим привычкам немолодой женщины вряд ли могла вызвать такие безжалостные слова, отнесенные сыном к Марии Васильевне: «…всё еще лепечет про женскую эмансипацию; одним глазом смотрит в могилу, а другим ищет в своих умных книжках зарю новой жизни». Очевидно, что счет Войницкого к матери не меньший, чем к Серебрякову, и его грубость не может быть объяснена лишь бытовым раздражением нервов, усталостью и подавленным настроением.

* * *

      В кульминационный момент яростного предъявления счетов своему прошлому, когда Войницкий кричит: «Пропала жизнь! Я талантлив, умен, смел… Если бы я жил нормально, то из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский…», он вдруг обращается именно к матери: «Я зарапортовался! Я с ума схожу… Матушка, я в отчаянии! Матушка!»

      В этом обращении и детская беспомощность, вечная привычка взрослого сына поступать по воле