Доброй смерти всем вам…. Татьяна Мудрая

Совсем юный мальчик в рубахе, кюлотах и с босыми ногами скорчился в свете сальной свечи на убогой постели, длинные волосы прекрасного рыжего цвета метались по подушке, кое-где сбиваясь в колтун.

      – Мышьяк, – сказал я. – Клянусь святым Полом, он же вульгарно отравился! С какой стати?

      Мальчик пытался что-то объяснить. Чёрт нас всех побери, он пробовал даже улыбнуться навстречу, но губы тотчас свело пароксизмом, как и всё тело. Я вопросительно поглядел на него, на брата.

      – Твоё решение, – пробормотал он.

      Тогда я уселся рядом на ложе, притянул юнца за плечи, откинул ему голову и без особых церемоний кольнул клыками под челюсть, вводя свой натурный опиат.

      – Боль ты так снимешь, конвульсии – нет, – передал мне Гуди. – Притом на этой стадии он полностью обречён. Кончай уж без затей.

      – Я хочу знать, – пробормотал я вслух, на миг оторвавшись от своей работы. – Керл, я хочу знать, что с тобой случилось.

      Почему я употребил это простонародное и не очень британское обращение? Керл – не юноша, а паренёк? Но мальчик на миг пришёл в чувство и вцепился в меня, пытаясь себя сдержать.

      – Т-том.

      – Знаю, – успокоил я, – Томас Чаттертон. Не говори пока, ладно? Не тужься.

      – Т-ты так йу-ун.

      – Молодой, почти как ты, ну да.

      Во что бы то ни стало мы должны его развязать, думал я, это, вопреки суеверию, не сделает из Томаса наше с Гудбрандом подобие. Напротив, уменьшит то, что осталось от его смертного бытия.

      И моего почти бессмертного.

      Я прислонил свои губы к его рту (проклятый, невыносимый чесночный дух, вот уж тут легенда не соврала!) и стал с силой вдыхать внутрь насыщенный своей кровью воздух. Словно утопленнику. Где-то внутри меня – в лёгких, в печени? – лопались мелкие сосуды, во рту запахло гарью и железом, но это было неважно.

      – Погоди, – сказал брат. – Ты сейчас до того себя вымотаешь, что сам ляжешь костьми.

      Отстранил меня и начал делать то же, что я, но с куда бо́льшим успехом. Томас чуть обмяк и повис на наших руках, сердце забилось неторопливо и ровно, глаза прояснели.

      – Ну, веди Ритуал, – Гуди высоко уложил мальчика на подушки и кивнул мне, чуть кривя губы.

      Я набрал воздуха в израненную грудь.

      – Это моя плата – задавать вопросы, Том, ты об этом знаешь, – сказал я. – И плата необременительная. Если ты собрался пойти на попятный, тебе только и надо было, что попросить. Почему?

      – Теперь мне куда легче говорить, – он снова улыбнулся. – Об этом тоже. Сам виноват.

      Он чуть закашлялся, но потом продолжил.

      – Я… я пишу стихи. Хорошие, правда-правда. На старинный манер, как у мастера Макферсона в его «Песнях Оссиана». Меня крепко били за подлог. Что я прикрылся одним старым монахом. Но потом кое-как обошлось. Пришли небольшие деньги. Жить можно было и в нищете. Но… тут я в придачу заболел. Стыдной хворью.

      – Люэс?

      – Гонорея. Даже без весомой причины. Через чужую грязь, как малое дитя.

      – Это