Она днём спит. Евгения Риц

лучше, чем Ветхий Завет.

      Это глаже ствола под рукой,

      Легче ручки в замёрзшей руке

      Западающих клавиш отбой

      Добивается ритмом ракет

      На экране сплошной синевы

      Не небесной, а просто небес.

      Угловатые нервы травы

      Под землёй превращается в лес.

      «Тело – труба. И далёкие льды…»

      Тело – труба. И далёкие льды

      В заострённом теперь глазу

      Будет видно с испода как белый дым

      И как серый дым и мазут.

      Ни о чем не печалься, асфальтоукладчик,

      На исходе осенних сил,

      Под землёй не видно, не видно и над Землёй

      Шерстяного парка один настил

      И другой трикотажный слой.

      Смой со лба и сотри с руки

      Эту птицу, летя на юг,

      Она делает в небе круги, круги.

      Это всё ближний круг.

      Это всё говори себе не стоит и не стоит,

      И нога завязнет, как вязнет дно

      У тебя в глазу молодой и наивный стыд

      Пересыплется на зерно,

      Перепреет на воздух и на покров

      Упадёт не позже, чем середина дня,

      Вся покрытая коркой мослов и слов,

      Будет выбрана из огня.

      «Вынимаешь из воды, скажем…»

      Вынимаешь из воды, скажем,

      Девятьсот осколков кораблей.

      Раскладываешь рядом с пляжем

      Те из них, которые светлей.

      Строишь дамбы, мосты, дороги,

      Распускаешь по ним молву.

      Свет далёкий и недалёкий

      Всюду брызгает наяву.

      Он ещё не дерево, но отросток

      Или, скажем ещё, побег

      Сквозь почти непечатный воздух

      И ещё не зачатый снег.

      В корневой его сетке вёрткой

      Развивается не душа,

      А ничем не живой, не мёртвый,

      Всем сияющий падишах,

      У него есть вазир, и ваза,

      И красавица полных чаш

      Там, где дым достигает мяса

      В подведённых углём очах.

      «Отделённые по спирали…»

      Отделённые по спирали

      Кораблиные шеи глаз

      Смотрят щедрыми куполами

      Из прижимистых век на нас.

      Они были доской, и телом,

      И металлом в литых костях,

      И не ставшие снова целым,

      Собираются, но не так,

      Как давно на воде блестели,

      А как эдак и на Земле

      Их сухие земные тени,

      Различимые в сентябре.

      «Старик, идущий в планетарий…»

      Старик, идущий в планетарий,

      Двадцатый год, тридцатый год.

      В могучей поднебесной таре

      Такое небо настаёт,

      Что не звезда с звездою скажет,

      Но кресло выкрикнет спине,

      Как пахнет холодом и сажей

      На круглых улицах извне.

      Так говорит озон беззвёздной,

      Ещё не взрезанной серпом

      Арбузной корочки морозной

      Под долговязым грузным ртом.

      Дымы уходят в стратосферу,

      Не выкликая имена.

      Да, мы уходим, страстотерпцы,

      Не