Жемчужина его жизни. Ника Ферзь

его, будоражила, а ее природная хрупкость и скромность добавляла очарования.

      Только вспомнив о тоненькой оголенной шее, на которой крутились кудряшками выбившиеся из кос короткие темные прядки, Антона затопило странное чувство, до этого времени не виданное им, а между пальцев едва ли искры не посыпались – так захотелось к ней прикоснуться.

      Фарида казалась ему такой же тоненькой и маленькой, как гвоздики в её руке. Чуть надавить сильнее – и сломается стан, переломится стебель, осыплются листочки хрупкого цветка.

      Когда был маленьким (Антон это почему-то хорошо помнил), он очень не хотел идти в детский сад. Сначала всю дорогу шел как примерный гражданин и радовал своей покладистостью мать. Но стоило им дойти до забора, бросался в слезы. Крупные соленые капли текли и текли по щекам, даже в уши попадало, отчего было холодно и немного щекотно.

      Мать добегала до отдельного крыльца малышовой группы, распахивала тяжелую, обитую дерматином дверь, вручала кричащий на одной ноте куль, иначе Антона-маленького назвать было нельзя, воспитательнице и поспешно уходила. Тот не мог успокоиться еще долго.

      Воевали с ним тогда всем миром. Даже отец, отложив свои государственной важности дела, однажды взял сына за руку и повел, важно шагая, в садик. Всю дорогу они разговаривали. Антон крепко держал отца, поправлял упавшую на лоб белую панаму и выглядел в коротких шортах вполне себе крепеньким мужчиной, не способным на истерики. Отец улыбался прохожим, знакомым по дому, и хехекал себе под нос.

      Но только дошли до забора – как все, ребенок ударился в слезы и никакие увещевания, окрики и даже слабый незлой подзатыльник не смогли привести его в чувство.

      На крик выбежала молодая нянечка. Мигом оценив обстановку, она вытащила из фартука что-то маленькое и помахала предметом перед носом Антона. Тот заинтересовался.

      Девушка разжала руку, и на ладони ее заблестела маленькая хрупкая балерина. Фарфоровая игрушка застыла в летящей позе: одна рука вниз – на стоящую пачку, а другая вверх – над темной головкой, с небрежным пучком каштановых волос. Антон проглотил слезы и с замиранием посмотрел на это чудо: непрочная, стремящаяся ввысь красота.

      Балерина стала его оберегом на весь день. Он доставал ее из кармана шорт и смотрел, как играет фарфоровый блеск на солнце, как тянется балерина ввысь, несмотря ни на что. А вечером, дома, дед высказался, что негоже мальчику играть в куклы. И балерина пропала. Антон искал ее все утро, переживал, но игрушка не находилась. В тот день по дороге в сад он уже не плакал. Но и другие игрушки его очень долго не влекли.

      Фарида показалась ему похожей на ту фарфоровую танцовщицу, насколько он ее помнил. Такая же грация в движении тонкой шеи, выбившиеся из прически ручейки вьющихся волос, хрупкость белых рук. И при всей этой непрочности, обманчивой ломкости, какая-то сила, тонкий стержень внутри.

      После холодного душа, стряхнувшего воспоминание, недолгих сборов, Антон был в условленном месте. Шагая по парковой дорожке, он смотрел, как по-летнему теплое солнце играло с редкими прохожими в парке, а распушившиеся воробьи прыгали