Бесы. Федор Достоевский

две большие каменные, грубо разрисованные чашки, калач и целую глубокую тарелку колотого сахару.

      – Я чай люблю, – сказал он, – ночью; много, хожу и пью; до рассвета. За границей чай ночью неудобно.

      – Вы ложитесь на рассвете?

      – Всегда; давно. Я мало ем; всё чай. Липутин хитер, но нетерпелив.

      Меня удивило, что он хотел разговаривать; я решился воспользоваться минутой.

      – Давеча вышли неприятные недоразумения, – заметил я.

      Он очень нахмурился.

      – Это глупость; это большие пустяки. Тут всё пустяки, потому что Лебядкин пьян. Я Липутину не говорил, а только объяснил пустяки; потому что тот переврал. У Липутина много фантазии, вместо пустяков горы выстроил. Я вчера Липутину верил.

      – А сегодня мне? – засмеялся я.

      – Да ведь вы уже про все знаете давеча. Липутин или слаб, или нетерпелив, или вреден, или… завидует.

      Последнее словцо меня поразило.

      – Впрочем, вы столько категорий наставили, не мудрено, что под которую-нибудь и подойдет.

      – Или ко всем вместе.

      – Да, и это правда. Липутин – это хаос! Правда, он врал давеча, что вы хотите какое-то сочинение писать?

      – Почему же врал? – нахмурился он опять, уставившись в землю.

      Я извинился и стал уверять, что не выпытываю. Он покраснел.

      – Он правду говорил; я пишу. Только это все равно.

      С минуту помолчали; он вдруг улыбнулся давешнею детскою улыбкой.

      – Он это про головы сам выдумал, из книги, и сам сначала мне говорил, и понимает худо, а я только ищу причины, почему люди не смеют убить себя; вот и всё. И это все равно.

      – Как не смеют? Разве мало самоубийств?

      – Очень мало.

      – Неужели вы так находите?

      Он не ответил, встал и в задумчивости начал ходить взад и вперед.

      – Что же удерживает людей, по-вашему, от самоубийства? – спросил я.

      Он рассеянно посмотрел, как бы припоминая, об чем мы говорили.

      – Я… я еще мало знаю… два предрассудка удерживают, две вещи; только две; одна очень маленькая, другая очень большая. Но и маленькая тоже очень большая.

      – Какая же маленькая-то?

      – Боль.

      – Боль? Неужто это так важно… в этом случае?

      – Самое первое. Есть два рода: те, которые убивают себя или с большой грусти, или со злости, или сумасшедшие, или там все равно… те вдруг. Те мало о боли думают, а вдруг. А которые с рассудка – те много думают.

      – Да разве есть такие, что с рассудка?

      – Очень много. Если б предрассудка не было, было бы больше; очень много; все.

      – Ну уж и все?

      Он промолчал.

      – Да разве нет способов умирать без боли?

      – Представьте, – остановился он предо мною, – представьте камень такой величины, как с большой дом; он висит, а вы под ним; если он упадет на вас, на голову – будет вам больно?

      – Камень с дом? Конечно, страшно.

      – Я не про страх; будет больно?

      – Камень