Земляничные луга. Протоиерей Алексий Лисняк

ближнего хромого столика выскочили три небритых мужика, упакованных в рваные фуфайки.

      – Воробей!

      – Гусь! Славка! Бабуин! – Филиппыч узнал своих одноклассников. – С Рождеством вас, пацаны!

      – С Рождеством! С приездом! Четверть века не видались!

      За липким столиком для Филиппыча нашлось лучшее место. Он зашуршал в бумажнике. Магнитофон заблажил про лесоповал, и друзья чокнулись:

      – За Рождество!

      – За Рождество! Святое дело!

      Потом гремели тосты «за встречу», «за баб», «за дружбу», «за родителей» и ещё какие-то… Много всяких. Когда водки от души наелись, Рыжий принёс по кружечке пивка. Выпили за «доблестные военно-воздушные силы!». Опрокинув кружку, Филиппыч вскочил и заорал в потолок:

      – Становись! Р-равняйсь!

      Потом обратился к двоящимся друзьям:

      – А вы хоть в армии-то б-были? Вы хоть знаете, что это, а? Я вот пробегаю утром по плацу, солдатики стоят. Я им: «Р-равняйсь!» – Филиппыч козырнул, – а они только мэ-мэ-мэ. «Да я вас всех!!!» – говорю, а что с них возьмешь, с таджиков?

      – С таджиков?

      – Так точно!

      Пьяный Филиппыч держался за стол и орал так, что в кабаке посматривали на него с опаской. Когда он повёл, перекрикивая магнитофон, о том, каково жарко в тех местах, где он служил, то стало вдруг и впрямь жарко. Он решил снять ботинки. Отцепившись от залапанного стола, Филиппыч рухнул. Он возился лёжа, развязывал шнурки. Когда его наконец подняли и усадили, Рыжий принёс ещё по кружке пива. Пить Филиппычу очень хотелось. Влив кружку в глотку, он закурил, а его левая рука сама намотала шнурки от ботинок на запястье правой…

      …Гомон повис в дыму, мысли спутались. Где-то рядом грохнулся о кафель и разлетелся повсюду стакан. Стены текли. Где-то в липком мареве братались, уважали друг друга, всхлипывали невидимые люди. Где-то хохотали, орали. Торчала в дыму чужая серая ёлка. Под чужим потолком надрывался блатной магнитофон. Одиночество смотрело на бывшего лётчика из пьяного пространства – сидит в гомоне тихое-тихое и пялит зелёные очи…

      …Постепенно Филиппыч перестал понимать, кто он и где находится, кто с ним рядом. Навалилась тоска по детству, по друзьям. Не по этим хитрым пропитым рожам, плывущим напротив, а по тем искренним Славке, Гусю, Рыжему, Бабуину, с которыми он любил мечтать, любил прятаться в разрушенной церкви и, покуривая тыренный у отца «Север», разглядывать фрески про грешников и «ефиопов»…

      Вдруг в голове Филиппыча заискрило и щёлкнуло – включился застарелый войсковой рефлекс. Он вскочил и заорал:

      – Становись! А ну, узкоглазые, р-равняйсь! – машинально взял «под козырёк», и ботинки, привязанные к запястью, больно отоварили пьяного Гуся.

      – Шшшалава! – зашипел Гусь.

      – Это кто тут «узкоглазые»?! – просипел Бабуин. А Славка ничего не сказал – просто встал, развернулся и треснул Воробья, хотя и пил целую ночь на его счёт. Прибежал Рыжий:

      – Мужики, вы чего, эй! Сегодня в деревне ППС дежурит…

      – Рыжая морда! – выдохнул