Как я нечаянно написала книгу. Аннет Хёйзинг

/title>

      Очень тяжело, когда мама умерла.

      Как-то раз папа послал меня в «ХЕМУ» купить носки. Для меня и для Калле. Мне тогда было лет семь. Когда тебе семь, купить носки в «ХЕМЕ» совсем нетрудно. Просто ищешь нужный размер. Мне – тридцать первый, Калле – двадцать шестой. На ценники обращать внимание не надо. И цвет я могла выбрать сама.

      До сих пор помню: чтобы положить носки возле кассы, мне пришлось стать на цыпочки. Женщина за кассой сперва посмотрела на меня, потом мне за спину, потом опять на меня.

      – Ты здесь совсем одна? Наверняка нет. Где твоя мама?

      – Мама умерла, – сказала я.

      Она прикрыла рот рукой и покраснела.

      – Ой… прости, я не знала.

      – Ничего страшного.

      Она все смотрела на меня, прижимая руку ко рту.

      – Сколько стоит? – спросила я и положила возле кассы купюру в десять евро.

      Кассирша опустила руку, просканировала носки. Вместе с чеком сунула их в пластиковый пакет, встала со стула, нагнулась, чтобы передать мне пакет, и тихо сказала:

      – Ну что ж, держись.

      Она по-прежнему там работает. Ее зовут Труди. Однажды она спросила, как меня зовут, и с тех пор, увидев меня, всегда говорит: «Привет, Катинка». А я отвечаю: «Привет, Труди». Она больше не краснеет.

      У некоторых людей на глаза наворачиваются слезы. А один раз незнакомая женщина, услышав про маму, обняла меня.

      Моя тетя Адди говорит, что слово «умерла» лучше не употреблять. Звучит жестоко, так она считает. Вот люди и пугаются.

      – Пожалуй, лучше говорить, что она ушла из жизни.

      Но, по-моему, «ушла из жизни» – чудно́е выражение. Лидвин тоже так считает, а ей ли не знать, ведь она писательница. И я до сих пор говорю «умерла». Пусть это и звучит жестоко.

      – Смерть тоже жестока, – говорит Лидвин.

      Одного я не понимаю: почему люди не понимают, что я уже вполне к этому привыкла. Ведь мама умерла десять лет назад. Мне тогда три года исполнилось. А Калле был совсем младенцем. Я маму даже не помню. Только по фотографиям. И по рассказам папы. Мы так и живем втроем – папа, Калле и я.

      Люди, которые вообще-то знают, что мама умерла, иногда тоже поступают странно. Нет-нет да и скажут вдруг:

      – Спроси у мамы.

      – У какой мамы? – говорю я тогда. А что, разве нельзя пошутить над собственной покойной мамой? Но они не смеются.

      Диркье не такая. Диркье не испугалась, не прикрыла рот рукой, не бросилась меня обнимать, и слезы у нее на глазах не выступили, и она не сказала: «О, какое несчастье». Когда я ей рассказала, она только воскликнула: «О!» Просто «О», красными накрашенными губами.

      Этот кусочек я переписывала двенадцать раз.

      Двенадцать!

      И, по словам Лидвин, это совершенно нормально. Даже опытные писатели иногда за целый день могут написать только одно предложение, говорит она.

      Одно!

      И в конце концов даже это одно предложение частенько отправляется в мусорную корзину.

      2

      Мне все время хотелось спросить у Лидвин, нельзя ли брать у нее уроки писательства, но я не решалась. Не решалась спросить, потому что не читала ни одной ее книги. Думала, что сперва нужно прочитать какую-нибудь из ее книг, но она не пишет книг для подростков. Я не решалась спросить еще и потому, что она писательница известная (или была известной). Наверняка у нее хватает дел поинтереснее, чем учить тринадцатилетнюю соседку писать. А главное, я не решалась спросить, потому что боялась, что Лидвин надо мной посмеется.

      И все-таки спросила. Перешла через улицу и позвонила у калитки. Я знала, она никуда не уходила, потому что наблюдала за ее домом из окна папиной спальни. Но она не открыла. Не слышала звонка или притворялась, что ее нет? Я зашла в палисадник, заглянула в окно. Увидела только Цезаря, толстого серого кота. Свернувшись клубочком, он лежал на подоконнике и, когда я легонько постучала по стеклу, приоткрыл один глаз.

      Я опять позвонила в дверь, на сей раз подольше, и медленно сосчитала до десяти. И еще раз, в обратном порядке, до нуля. Лидвин в помине нет. Я прошла за дом. Она сидела на корточках возле канавы, в самой глубине сада.

      – Привет, Лидвин! – крикнула я.

      Она оглянулась:

      – Привет, Катинка.

      По извилистой тропке я пошла к канаве. Давненько я не бывала в саду Лидвин. Тропинка стала еще у́же из-за массы растений, которые нависали над ней.

      – Иди скорей, посмотри, – сказала она.

      Я устроилась рядом на корточках. На ладони у нее сидел маленький лягушонок, совершенно неподвижный. Я таких маленьких никогда не видала.

      – Красивый, да? – Она выпустила лягушонка в воду. Он мгновенно исчез в тине. Лидвин встала, я услышала, как хрустнули ее колени. Она вытерла руки о джинсы. По всей видимости, не первый раз.

      – Пойду поставлю чайник. Выпьешь чайку?

      В огороде Лидвин сорвала