Дюна. Фрэнк Герберт

подсказывал, что из тьмы он извлечет лишь обугленный обрубок.

      – Вынь руку! – приказала она.

      Он резко выдернул руку и в изумлении уставился на нее. Ничего! Ни малейшей отметины, никаких признаков терзавшей плоть смертной боли.

      – Боль возникает прямо в нервах, – сказала она. – Но не может вырваться наружу к другим людям. Впрочем, некоторые дорого бы заплатили за тайну этой шкатулки. – И она спрятала ее где-то между складок своего одеяния.

      – Но боль… – сказал он.

      – Боль, – фыркнула она. – Человек сильнее любого нерва своего тела.

      Пол почувствовал вдруг боль в левой руке, разжал кулак и увидел четыре кровавых отметины там, где ногти впивались в ладонь. Уронив руку вдоль тела, он поглядел на старуху.

      – И с моей матерью вы тоже проделали такое?

      – Тебе случалось просеивать песок через сито? – спросила она.

      Неожиданный резкий вопрос сразу обострил его восприятие: песок через сито. Он кивнул.

      – Мы, Дочери Гессера, просеиваем людей, чтобы найти человеков.

      Он поднял правую руку, вызвав в памяти свежее воспоминание: «Неужели с помощью одной только боли?»

      – Я следила за тобой, отрок, смотрела, каков ты в боли. Боль только ось испытания. Мать учила тебя наблюдать. Я вижу в тебе результаты ее обучения. Суть испытания – кризис и наблюдение.

      Слова эти были правдой, и он сказал:

      – Да, это так.

      Старуха поглядела на него: «Он чувствует правду. Неужели это он? Возможно ли?» Напомнив себе, что надежда искажает результаты наблюдения, она справилась с внезапным волнением.

      – Ты понимаешь, когда люди крепче верят в свои слова? – спросила она.

      – Я вижу это.

      Обертоны знания и уверенности звучали в его голосе. Она услышала их и сказала:

      – Быть может, ты и есть Квизац Хадерач. Садись, маленький брат, у моих ног.

      – Лучше я буду стоять.

      – Твоя мать когда-то сидела у моих ног.

      – Я не моя мать.

      – Успел возненавидеть, а? – Она глянула в сторону двери и громко позвала: – Джессика!

      Дверь распахнулась, показавшаяся на пороге Джессика жестким взглядом обвела комнату. Когда она увидела Пола, ожесточение исчезло с ее лица. Она выдавила легкую улыбку.

      – Джессика, ты теперь перестала меня ненавидеть? – спросила старуха.

      – Я и люблю и ненавижу вас, – ответила Джессика. – Ненависть – это память о боли, что не исчезнет, а любовь – это…

      – Только главное, – оборвала ее старуха, впрочем, ласковым тоном. – Можешь войти, но помолчи. Закрой дверь и позаботься, чтобы нас не прервали.

      Джессика вошла в комнату, закрыла дверь и прислонилась к ней спиной. «Мой сын жив, – думала она. – Мой сын жив, и он… человек. Я знала это… но… он жив. Теперь и я могу жить». За спиной была жесткая дверь, и все в комнате было реально и ощутимо.

      Мой сын жив!

      Пол поглядел на мать. Старуха говорила правду. Он хотел бы остаться один и все обдумать, но понимал, что его пока не отпустят. Старуха приобрела над ним власть. Они обе говорили правду.