Предчувствие. Николай Боярчук

что высоченный был бес, и в овчинном тулупе всегда являлся и в треухе.

      – Раз захожу я к ней, а она в углу молится без памяти. Согнулась на коленях и поклоны творит. А бес стоит у лавки и на нее насмешливо смотрит. Я ему, мол, ты чего дуркуешь здесь, Гаврила? Надо сказать, что очень он был похож на нашего старожила деревенского деда Гаврилу, который давно уже помер. Раз он мне и в лесу привиделся. А тут вот, в гостях у Малаховой стоит. На меня он тогда посмотрел эдак заносчиво, скривил свой мохнатый рот, и – вон в сенцы, а там – огородами в поле и в лес! Да не просто так, а с хохотом самым что ни есть бесовским. Только и слышно было с эхом, как он хохочет и повторяет: «Дед Гаврила, дед Гаврила»…

      «Полем, полем… сизый дым! Волосы чернее смоли были, стал седым!.. И старик захохотал!» – я слыхал, примерно так поет Александр Розенбаум. Откуда он про это все знает, как сам не из наших же печорских? Чертей? Вряд ли. На хорошего человека похож.

      Я тоже про эту соседку бывшую нашу кое-что слышал. От мальчишек деревенских и от девчонок. Малахову знали все, и в Потемках ее боялись, потому что она была настоящей колдуньей. Будучи неисправимой ведьмой, она рано поутру кувыркалась голой в росе и мяла все посевы льна, а у самой волосы при этом были страшно распущены по плечам. Ее видели неоднократно идущие спозаранку на работу в Новоизборск на местный цементный завод, застилающий всю округу белой тяжелой и вязкой пылью. А когда сеяли рожь – то и в ней кувыркалась Малахова.

      При Советах каждый год сеяли что-то новое, да и бросали, не очень-то и дожидаясь урожая. Так что Малахову никто не преследовал за ее бесовские убеждения, а если и появлялся в деревне участковый, да и то, чтоб поискать бидоны с дозревающей брагой на лежанках в потемкинских избах. Но выжили ее, вероятно, тогда, когда стали сеять турнепс, а еще кормовую свеклу. Не стало полей, где бы ей кувыркаться. А потом и сеять перестали, а построили коровник огромный. Да и тот скоро спалили колхозники! Для ведьмы жизни никакой не стало, говорят, уехала она в Псков, чтобы там ворожить и колдовать. Но это только так говорят.

      Дед рассказывал, что ее видели и позже в соседних полях, и грибников случайных она в мочило лесное заманивала. Или это уже какая-нибудь другая колдунья орудовала. А на развалинах избы Малаховой, когда убирали последние сгнившие бревна, рабочий проколол себе ногу – и резиновый сапог не помог, насквозь проколол гвоздем большим и ржавым, получил заражение крови и помер вскоре.

      Вот она, колдовская сила Малаховой как отомстила за то, что выжили ее с места дремучего. И потому посуда гремела еще долго, хоть и жилья уже никакого не было, и выживать никто не стремился, и развалины одни торчали. И это прямо за избой дедовой.

      – Вот сижу, значит, я, опять затяжку делаю, табачок покуриваю, ан на тебе! Как будто звенит. Вот те крест! И не посудой уже, а как бы мелочишкой! Да не так, что в кружецке нищенской, по копеечке. Горшнями ссыпает, это, как зерно в мешок! А зерно то не простое, а будто из медяков намолочено. Ну, что там глядеть?! Бурьян да развалины. Мошт, это в ухе моем