Селена, которую мама привела в секту. Селена А. Уиттман

что Майлз Дэвис нравился ей больше Бинга Кросби. Только став старше, я начала ее понимать. Она по-девичьи любила танцевать и, считая, что ступни – это самое красивое, что есть в ее теле, вечно украшала пальцы ног кольцами.

      Когда я была маленькой, то видела только унылую Глэдис, с головой, замотанной широким шарфом, в потрепанной одежде, с огромной плоской сумкой, которая свисала с ее плеча, как у старухи. Я много дней провела в ее квартире – настоящем царстве бледности и скуки. На журнальном столике и на обеденном столе стояли пластиковые искусственные цветы. Они должны были служить для украшения, но лишь подчеркивали ощущение безжизненности. Помню, как она часами сидела в кресле-качалке и чему-то хмурилась. Чтобы я ей не мешала, она выдавала мне маленький пакетик леденцов. Бабушка ненавидела готовить, поэтому мы чаще всего питались в кафетериях.

      Стоило бабушке увидеть на маме голубые джинсы, как она разражалась слезливыми тирадами.

      – В чем я нагрешила? – стонала она. – Господь, смилуйся надо мной! Ты же добрая католичка, Тереза! Я не так тебя воспитывала! Ты должна общаться со своими – с креолами!

      Мама закатывала глаза, а я начинала смеяться. Страдания бабушки были настолько преувеличенными, что становились смешными.

      – Этот ребенок одержим дьяволом, Тереза! – возмущалась бабушка, увидев, что я смеюсь над ее словами.

      – Она всего лишь ребенок, мама, – отмахивалась мама.

      Я начинала плясать вокруг бабушки, корчить рожи и дразнить ее. Мне хотелось, чтобы она вышла из себя. А мама тем временем валялась на диване.

      – Видишь? – спрашивала бабушка. – Видишь, что она творит? Этой маленькой дряни следует преподать урок! Отшлепай ее как следует!

      Когда бабушка пыталась схватить меня, я уворачивалась, слишком быстро, чтобы она могла меня поймать. Она бросалась вперед, но потом разводила руками и разражалась мелодраматическими слезами.

      Ее отчаяние веселило меня. Бабушка раздражалась из-за сущих мелочей – ее злили мои непокорные косички, перетянутые на концах разноцветными резинками. По ночам я просыпалась оттого, что она расплетала их и молилась святым о спасении моей души, а потом отправлялась спать.

      Она часто стояла над раковиной, сгорбившись и бормоча под нос молитвы. А порой долго раскачивалась в кресле-качалке, перебирая стеклянные бусины и хмурясь из-за несправедливости жизни.

      Католические церкви, куда она меня водила, отлично соответствовали ее меланхолическому настроению: полутемные, похожие на пещеры, с витражами и портретами опечаленных святых. За алтарем на кресте висел Иисус – воплощение вечной скорби.

      Я должна была всю службу тихо сидеть на жесткой скамье. Постепенно я начинала болтать ногами, и бабушка больно щипала меня жесткими пальцами. Мы поднимались, преклоняли колени, поднимались, садились и пели с другими прихожанами. Наши голоса взмывали к высокому потолку и летели прочь, эхо напоминало скорбных призраков. Если я снова начинала баловаться, бабушка хватала меня за запястье с такой силой, что кровь переставала циркулировать в пальцах.