Сказание о граде Ново-Китеже. Михаил Зуев-Ордынец

купил, за то и продаю. Что еще нам непонятно? Да, сидни и дырники! Судя по драке на базаре, это две местные партии. Сидни – консерваторы, они за старые порядки, за то, чтобы сидеть в Ново-Китеже по-старому, как триста лет сидели, а дырники пытались уже уйти на Русь. Кричали еще на базаре о каком-то Василии Мирском; он здесь основу шатал, значит, бунтовщик, мятежник. Но про Василия Мирского мы ничего еще не знаем.

      – У меня тоже есть вопрос, – вмешался Птуха. – Про соль и про белое железо непонятно. Туман двенадцать баллов!

      – Поживем – все узнаем, все будет понятно.

      – Поживем? А вы долго здесь жить думаете? – даже остановился летчик. – На Большую землю, так будем говорить, не собираетесь?

      – Готов хоть сейчас. А если заставят погостить? – спокойно ответил капитан.

      От этих спокойных слов у всех стало тревожно на душе, и все замолчали надолго.

      На подъеме на холм к Детинцу их нагнали поп Савва, которого били кнутом на плахе, и могучий кузнец с опаленной у горна бородой. Это он на толчке двумя ударами опрокинул в грязь мордастого парня и Патрикея Душана. Такому нетрудно и пятерых повалить. В плечах окатистый, в груди неимоверно широкий и выпуклый, лицом рябоват, мечен оспой, над расклиненной бородой навис огромный сизый носище. Он, видимо, разогрелся в драке и снял валяный черный колпак, подставив ветру лысину, переходившую в крутой, просторный лоб. С виду как будто бы прост и обычен кузнец, но в темных пристальных его глазах были спокойный, уверенный ум и гордость. Капитан долго и внимательно глядел на кузнеца: покажись, покажись, чего ты стоишь? И, перехватив его взгляд, кузнец ответил доброй, хорошей улыбкой.

      А поп легко отмеривал частые коротенькие шажки. Мичман взглянул на него и засмеялся:

      – Силен попище! На кобыле лежал, плетюганов отведал, а шагает гоголем!

      Ратных и Косаговский тоже улыбнулись. Приземистый, тучный, с рожей багрово-красной, будто нахлестанной веником, поп мрачно шмыгал лиловым пуговкой-носиком, а хитрющие, блудливые глаза его зыркали во все стороны. Одет он был в рваный овечий полушубок поверх закапанного воском и жирными щами подрясника.

      – Шапку-то надень, – продолжал смеяться Птуха. – Кудрями ты не очень богат.

      Поп потер красную, мясистую плешь и махнул рукой.

      – Нету шапки. На толчке потерял, когда стегали. Ладно и так, аки пророк Елисей.

      – Больно били? – полюбопытствовал мичман.

      Поп прищурил блудливые глаза.

      – Суровец ударит – кафтан треснет. Кожа, как лапша, излоскутится, кровь ручьями польет. А меня не бил, бархатом гладил. Жалел!

      – А чего же ты ревел, как бугай?

      – Плоть не стерпела, – почесал поп, морщась, спину.

      – Кошмарный характер! – снова засмеялся Птуха. – После бани, а чешется. А за что тебе всыпали, можешь сказать?

      – На Богородицу я плюнул.

      – Как-ста? – оторопел стрелецкий десятник. – Поп, а на Божью Матерь