Сиамский ангел. Далия Трускиновская

Петровых-то горе! – сообщила. – Хозяин ночью помер.

      – Как так? – удивилась Маша, с самого утра уже причесанная и напудренная, хоть и не в платье, а в нижней юбке и платке, покрывающем грудь и плечи. – Вчера же я его видала – как он на службу ехал!

      – Вчера видала, а сегодня и нет его! – Катя перекрестилась на образа. – Пойдем, узнаем, может, по хозяйству помочь надобно. Поминки собрать…

      – Ты ступай, я следом.

      – А что еще стряслось… – Катя, вдруг передумав торопиться, присела на скамью. – Отец-то Василий с причастием и соборованием опоздал. Пока пришел – а там уж мертвое тело…

      – Ах ты, Господи!..

      – Да…

      Они все же вышли вместе, и пришли к дому Петровых, и увидели у ворот две кареты – понаехала родня. Стайка соседок стояла там же, перешептываясь.

      – Прасковью выгнала-то…

      – За что?…

      – А поди пойми…

      – А хоронить когда?

      – Завтра, поди. Коли ночью помер – как дни считать?

      – А до полуночи помер-то?…

      Катя отошла в сторонку и Машу с собой повела.

      – Как бы к Аксюше пробиться? – спросила она.

      – На что тебе?

      – Боюсь я за нее.

      – Там найдется кому с ней сидеть.

      Но и Маша поймала вдруг это словно висевшее в воздухе предчувствие «недобра». Она хмуро поглядела на соседку.

      – Вот так-то и бывает, когда непутем любишь! Вдове-то о себе думать нужно. Повыть – да и успокоиться. А ей и неведомо что на ум взойдет!

      – Помолчи ты, Бога ради!

      По двору шла Прасковья, и сразу видно было – с расспросами и не подступайся.

      – Вот тоже, вдова нашлась… – шепнула неуемная Маша.

      Катя только посмотрела на нее сердито.

      Прасковья дошла до забора и словно только теперь поняла, что перед ней – преграда. Посмотрела направо, налево, будто ища того, кто уберет проклятый забор. Но такого не нашлось – и она осталась стоять, держась за доску и повесив голову.

      Катя, подойдя с другой стороны, положила ей руку на плечо.

      – А ты поплачь, – сказала тихонько. – Давай ко мне пойдем, посидишь у меня… бедная ты моя…

      Прасковья поглядела ей в глаза.

      – У нее, моей голубушки, – сказала, – волосики-то за ночь побелели!.. Я-то что?! А на нее гляжу – а у нее одна прядка темненькая, другая – беленькая… А мне-то что?… Кто я?… А она сидит и просит, чтобы не выносили… отец Василий, говорит, придет – исповедовать, причащать и соборовать… Нельзя, говорит, без исповеди… Нельзя с собой в могилу все грехи брать… А я-то что?… Разве я виновата?… А она-то знай, одно твердит – пусть лучше я, твердит, помру без покаяния!..

* * *

      В спальне был непонятный полумрак. После обеда ему наступать вроде было рано. А обед подавали только что… если вообще подавали… невозможно вспомнить поминальный стол и то, что на нем, и ни единого слова о кушаньях… и вкуса, и запаха тоже…

      Нет – ободок тарелки вдруг перед глазами обозначился, ни с того ни с сего. И пропал. Синее с золотом и в цветочек…

      Аксюша