Щит и меч. Вадим Кожевников

под глазами мешки, одна щека нервно подергивалась.

      На круглом столике, кроме обычного гостиничного телефона, стояли в кожаных ящиках два армейских телефонных аппарата, толстые провода их змеились по полу.

      Генрих сообщил Вайсу, что уезжает в Берлин и, возможно, больше они не увидятся. Потом сказал покровительственно:

      – Памятуя твои услуги моему отцу… Если ты в чем-нибудь нуждаешься… – и вопросительно посмотрел на дядю.

      – Да, – сказал оберштурмбаннфюрер, доставая какие-то бумаги из портфеля, на замке которого была цепочка со стальным браслетом, – можно дать ему денег.

      Иоганна больно уколол пренебрежительно-снисходительный тон Генриха, та легкость, с которой его недавний друг расстается с ним. Он понял, что необратимо рушатся надежды, возлагаемые на дружбу с Генрихом, на возможность использовать Вилли Шварцкопфа, а ведь он на это рассчитывал, и не он один…

      Вайс просиял и сказал с искренней благодарностью:

      – Я очень признателен вам, господин Шварцкопф, и вам, господин оберштурмбаннфюрер. Но если вы так добры, у меня маленькая просьба. – Щелкнул каблуками и склонил голову перед Вилли Шварцкопфом. Произнес с просительной улыбкой: – У меня есть возможность получить место в гараже Айнвандерерцентральштелле. Ваше благожелательное слово могло бы иметь решающее для моей карьеры значение.

      Вилли Шварцкопф поднял брови, туповато осведомился:

      – Ты хочешь служить там шофером?

      Вайс еще раз почтительно наклонил голову.

      Вилли Шварцкопф взял телефонную трубку, назвал номер, сказал:

      – Говорит оберштурмбаннфюрер Шварцкопф. – Вопросительно взглянул на племянника. – Как его зовут? – Повторил в трубку: – Иоганн Вайс. Он будет работать у вас шофером… Да… Нет. Только шофером. – Бросил трубку, взглянул на часы.

      Вайс понял, поблагодарил и дядю и племянника. У двери Генрих сунул ему в карман конверт с деньгами, пожал вяло руку, пожелал успеха. Дверь захлопнулась.

      Вот и кончено с Генрихом, и все оказалось бесплодным – все, на что истрачено столько душевных сил, с чем связывалось столько далеко идущих планов. Есть ли здесь вина самого Вайса? И в чем она? Не разгадал душевной черствости Генриха? Был недостаточно напорист, недостаточно настойчив, чтобы занять место его доверенного наперсника? Недооценил влияние Функа, а потом и Вилли Шварцкопфа? Полагал, что пробуждающиеся симпатии Генриха к фашизму не столь быстро погасят его юношескую пылкость, его, казалось бы, искреннюю привязанность к товарищу?

      Вайс понимал, что допустил не только служебную ошибку, которая, возможно, отразится на всей операции, но человечески ошибся, и эта ошибка оставит след в его душе. Как бы там ни было, а Генрих ему нравился своей искренностью, доверчивым отношением к людям, хотя эта доверчивость легко подчинялась любой грубой воле извне. Подъем чувств легко сменялся у него подавленностью, кротость переходила в наглость, он раскаивался, мучился, искренне презирал себя за дурные поступки, метался в поисках цели жизни. Вот эта порывистость, смятенность, недовольство