Малое собрание сочинений. Михаил Шолохов

хлеб отдавать?.. Не дадим…

      На базах, на улицах, кому где приглянулось, ночушками повыбухали ямищи, пшеницу ядреную позарыли десятками, сотнями пудов. Всякий знает про соседа, где и как попрятал хлебишко.

      Молчат…

      Бодягин с продотрядом каруселит по округу. Снег визжит под колесами тачанки, бегут назад заиндевевшие плетни. Сумерки вечерние. Станица – как и все станицы, но Бодягину она родная. Шесть лет ее не состарили.

      Так было: июль знойный, на межах желтопенная ромашка, покос хлебов, Игнашке Бодягину – четырнадцать лет. Косил с отцом и работником. Ударил отец работника за то, что сломал зубец у вил; подошел Игнат к отцу вплотную, сказал, не разжимая зубов:

      – Сволочь ты, батя…

      – Я?!

      – Ты…

      Ударом кулака сшиб с ног Игната, испорол до крови чересседельней. Вечером, когда вернулись с поля домой, вырезал отец в саду вишневый костыль, обстрогал, – бороду поглаживая, сунул его Игнату в руки:

      – Поди, сынок, походи по миру, а ума-разума наберешься – назад вертайся, – и ухмыльнулся.

      Так было, а теперь шуршит тачанка мимо заиндевевших плетней, бегут назад соломенные крыши, ставни размалеванные. Глянул Бодягин на раины в отцовском палисаднике, на жестяного петуха, раскрылатившегося на крыше в безголосном крике; почувствовал, как что-то уперлось в горле и перехватило дыхание. Вечером спросил у хозяина квартиры:

      – Старик Бодягин живой?

      Хозяин, чинивший упряжку, обсмоленными пальцами всучил в дратву щетинку, сощурился:

      – Все богатеет… Новую бабу завел, старуха померла давненько, сын пропал где-то, а он, старый хрен, все по солдаткам бегает…

      И, меняя тон на серьезный, добавил:

      – Хозяин ничего, обстоятельный… Вам разве из знакомцев?

      Утром, за завтраком, председатель выездной сессии Ревтрибунала сказал:

      – Вчера двое кулаков на сходе агитировали казаков хлеб не сдавать… При обыске оказали сопротивление, избили двух красноармейцев. Показательный суд устроим и шлепнем…

III

      Председатель трибунала, бывший бондарь, с приземистой сцены народного дома бросил, будто новый звонкий обруч на кадушку набил:

      – Расстрелять!..

      Двух повели к выходу… В последнем Бодягин отца спознал. Рыжая борода только по краям заковылилась сединой. Взглядом проводил морщинистую, загорелую шею, вышел следом.

      У крыльца начальнику караула сказал:

      – Позови ко мне вот того, старика.

      Шагал старый, понуро сутулился, узнал сына, и горячее блеснуло в глазах, потом потухло. Под взъерошенное жито бровей спрятал глаза.

      – С красными, сынок?

      – С ними, батя.

      – Тэ-э-эк… – В сторону отвел взгляд.

      Помолчали.

      – Шесть лет не видались, батя, и говорить нечего?

      Старик зло и упрямо наморщил переносицу.

      – Почти не к чему… Стёжки нам выпали разные. Меня за мое ж добро расстрелять надо, за то, что в свой амбар не пущаю, – я есть контра, а кто по чужим закромам шарит, энтот при законе? Грабьте,