Малое собрание сочинений. Михаил Шолохов

был. Живет он с сестрой, и пропитаниев у них нету. Думаю, гражданы, вы войдете в такое положение и наймете его стеречь табун.

      Старик Нестеров не стерпел, задом кособоким завихлял, заерзал.

      – Нам этого невозможно… Табун здоровый, а он какой есть пастух!.. Стеречь надо в отводе, потому вблизости кормов нету, а его дело непривычное. К осени и половины телят недосчитаемся…

      Игнат-мельник, старичишка мудреный, ехидным голоском медовым загнусавил:

      – Пастуха мы и без сполкома найдем, дело нас одних касаемо… А человека надо выбрать старого, надежного и до скотины обходительного…

      – Правильно, дедушка…

      – Старика наймете, гражданы, так у него скорей пропадут теляты… Времена ноне не те, воровство везде огромадное… – Это председатель сказал настоисто так и выжидательно; а тут сзади поддерживали:

      – Старый негож… Вы возьмите во внимание, что это не коровы, а теляты-летошники. Тут собачьи ноги нужны. Зыкнет табун – поди собери, дедок побежит и потроха растеряет…

      Смех перекатами, а дед Игнат свое сзади вполголоса:

      – Коммунисты тут ни при чем… С молитвой надо, а не абы как… – И лысину погладил вредный старичишка.

      Но тут уж председатель со всей строгостью:

      – Прошу, гражданин, без разных выходок… За такие… подобные… с собрания буду удалять…

      Зарею, когда из труб клочьями мазаной ваты дым ползет и стелется низко на площади, собрал Григорий табун в полтораста голов и погнал через хутор на бугор седой и неприветливый.

      Степь испятнали бурые прыщи сурчиных нор; свистят сурки протяжно и настороженно; из логов с травою приземистой стрепета взлетают, посеребренным опереньем сверкая.

      Табун спокоен. По земляной морщинистой коре дробным дождем выцокивают раздвоенные копыта телят.

      Рядом с Григорием шагает Дунятка – сестра-подпасок. Смеются у нее щеки загоревшие, веснушчатые, глаза, губы, вся смеется, потому что на Красную горку пошла ей всего-навсего семнадцатая весна, а в семнадцать лет все распотешным таким кажется: и насупленное лицо брата, и телята лопоухие, на ходу пережевывающие бурьянок, и даже смешно, что второй день нет у них ни куска хлеба.

      А Григорий не смеется. Под картузом обветшавшим у Григория лоб крутой, с морщинами поперечными, и глаза усталые, будто прожил он куда больше девятнадцати лет.

      Спокойно идет табун обочь дороги, рассыпавшись пятнистой валкой.

      Григорий свистнул на отставших телят и к Дунятке повернулся:

      – Заработаем, Дунь, хлеба к осени, а там в город поедем. Я на рабфак поступлю и тебя куда-нибудь пристрою… Может, тоже на какое ученье… В городе, Дунятка, книжек много и хлеб едят чистый, без травы, не так, как у нас.

      – А денег откель возьмем… ехать-то?

      – Чудачка ты… Хлебом заплатят нам двадцать пудов, ну вот и деньги… Продадим по целковому за пуд, потом пшено продадим, кизяки.

      Посреди дороги остановился Григорий, кнутовищем в пыли чертит, высчитывает.

      – Гриша, чего мы есть будем? Хлеба ничуть нету…

      – У