Деревянная грамота. Далия Трускиновская

и не приду…

      – Муж, что ли, вдруг сторожить примется? У муженька твоего сейчас на Печатном дворе других забот по горло.

      – А ты почем знаешь?

      – Я про тебя многое знаю… – загадочно и грозно произнес Желвак.

      Пусть думает, будто он ее давно высмотрел, а ждал лишь того часа, когда в печатне начнутся неприятности и все, там служащие, махнут рукой на домашние дела.

      – Ох, не промахнись, молодец…

      – Я куда целю – не промахнусь.

      Больше в ту встречу Богдаш затевать не стал. Чем время тратить, женку уговаривать, – нужно дать ей вечером, по дому хлопоча, все словечки этой беседы в переулке не раз вспомнить, нужно дать ей ночью от жаркой бессонницы помаяться… К ранней обедне ее душенька как раз и созреет.

      На Аргамачьи конюшни Богдаш явился такой мрачный, как если бы не с красивой женкой о встрече условился, а от дьяка здоровый нагоняй получил. Некоторое время спустя прибыл Тимофей.

      – А я тебя видал, – сказал Озорной. – Ничего женка! При нужде не страшно будет и оскоромиться.

      Тимофей очень четко различал грех, который совершаешь добровольно, от греха, который вынужден совершить, находясь на государевой службе. И погубление своей души ради государственного блага считал, похоже, какой-то особой доблестью.

      – У тебя что? – спросил Богдаш.

      – Совсем они там с ума сбрели! Мужик мочалу привез, сорок связок, цена той мочале – шесть денег связка, велик промысел! Так и того мужика трясти принялись – давно ли сговорился мочалу доставить да точно ли мочалу привез! Боятся, не подошлют ли кого за грамотой, а подослать могут кого угодно, хоть бы и самого бестолкового мужика!

      Озорной усмехнулся.

      – А что, и бестолковые мужики были?

      – Да был один… Приехал на санках, санки лукошками уставлены. Золу, сказывал, привез. Ему в ответ – да уж куплена зола, поворачивай назад! А он свое гнет – у соседа-де моего золу брали, а моя лучше! Насилу и отогнали.

      – На что им зола? – удивился Богдаш.

      – Господь один ведает. Про золу-то я от кума знал, он им возил. Сбегал я с утра к куму-то, взял лошадь, взял лукошки. Пока у ворот отирался – много чего услышал!

      – А кабы вовнутрь пустили с теми лукошками да сказку подьячие отбирать принялись?

      – А никого почитай что и не пускали. Уж точно – взяли печатню в осаду! Второй уж день… А что, Богдаш, ведь не зря раньше печатное дело колдовским и богопротивным считали?

      – Кто их, грамотеев, разберет! Стало быть, ничего про грамоту ты не прознал?

      – Я вот что прознал. Стрельцы строго смотрят, чтобы из печатни не вынесли чего. А есть там сбоку одно окошко, так я сам видел, встала баба на носки да и сунула туда узелок с ковригой, и никто ее не заметил! Помяни мое слово – днем-то поостерегутся, а ночью непременно попытаются из того окошка что-нибудь наружу передать. Они, с печатного двора, уже первый страх пережили, теперь приглядываются, поди, как бы изловчиться?

      – Ночью стрельцы вокруг караулом ходят. Вторую ночь, горемыки, маются.

      – Может, они и схватят, коли кто чего передаст. И в Земский приказ